Это восстание представляло для Рима громадную опасность. Паннонцы и далматы были из тех варваров, которых боялся Тиберий, ибо они, сохранив свой воинственный характер, усвоили римские методы войны. Они в большом числе служили во вспомогательных когортах и уже знали то, чему Маробод хотел научить своих маркоманов; римскую дисциплину и тактику, латинский язык, нравы и идеи, которыми они могли пользоваться для борьбы с Римом.[530] Кроме того, они жили возле Италии. Через Навпорт и Аквилею паннонская армия в несколько дней могла оказаться в долине По. Действительно, вскоре известие о том, что восставшие готовятся вторгнуться в Италию, распространилось по всему полуострову; повсюду думали, что это известие точно; никто не задавал вопроса, действительно ли возможно такое крупное предприятие; в Риме потеряли остаток здравого смысла, который мог остаться после стольких приключений. Империя была охвачена тогда необычайным страхом и невероятной паникой, произведенными паннонцами и далматами в том самом Риме, достигшем вершины своего могущества, который не приходил в отчаяние, когда всадники Ганнибала рыскали под его стенами или когда социальная война разразилась во всем своем безумии. Со всех сторон со скорбными криками спрашивали, идет ли помощь к столице, чтобы спасти ее от угрожавшего разрушения и рабства; в одно мгновение, казалось, исчезла упорная ненависть к Тиберию; все, казалось, радовались, что в Риме есть еще такой способный вождь; отовсюду умоляли Августа призвать Тиберия из Богемии и предлагали принять самые радикальные меры. Август, или также считая себя в опасности, или желая воспользоваться общим страхом, для того чтобы придать силы правительству, не старался прекратить эту общую панику, но объявил в сенате, что если не принять энергичных мер, то враг в десять дней может быть у ворот Рима,[531] и эти меры были тотчас же предложены им в сенате. Он приказал правителю Мезии Щецине Северу и царю фракийцев Реметалку вместе вторгнуться в Паннонию, первому со своими тремя легионами и двумя легионами, вызванными из Сирии, а второму со своей армией,[532] он повсюду призвал резервы; приказал набирать новых солдат;[533] чтобы найти деньги, он не колебался более и наложил подать на германцев, которые, однако, были очень бедны; наконец, для увеличения армии он прибег к вольноотпущенникам и иностранцам. Путем предложенного им закона или путем утвержденного сенатом декрета он принудил сенаторов, всадников и зажиточных людей доставить сообразно их средствам известное число рабов, которые, отпущенные на свободу и получившие от своих патронов средства для жизни на шесть месяцев, должны были образовать когорты, называемые соgortes voluntarii.[534] Собранные таким путем ветераны, новобранцы, вольноотпущенники и иностранцы были поспешно посланы к Тиберию в Сискию,[535] куда постепенно стягивались подкрепления, в то время как Цецина и Реметалк старались освободить Сирмий.[536]

Посреди общей паники один Тиберий сохранил присутствие духа. Он знал паннонцев и далматов, с которыми так долго вел войну, и, считая восстание опасным, не думал, однако, чтобы мятежники вторглись в Италию.[537] Поэтому он не хотел оставлять Богемию для немедленного нападения на Паннонию, как требовала обезумевшая Италия; он хотел сперва окончить свою богемскую кампанию, если уже не так, как предполагал вначале, то по крайней мере почетным образом и без быстрого отступления. Или уже завязав переговоры, или отказываясь от мысли дать большую битву теперь, когда позади него было паннонское восстание, он решил заключить союз, начал переговоры с Марободом, сумел благоразумно вести их и заключил удовлетворительное соглашение. Только заключив это соглашение, он, вероятно в начале осени, вернулся в Паннонию, послав вперед себя правителя Паннонии Мессалина, сына Мессалы Корвина.[538] Тем временем после победоносного, но очень кровопролитного сражения Цецине и Реметалку удалось освободить Сирмий.[539]

Эта уравновешенность и медлительность Тиберия раздражили Италию, которая желала бы быстрого марша и немедленного подавления мятежа. Начался ропот; утверждали, что Тиберий затягивает войну с целью стоять во главе огромной армии.[540] Но этот аристократ, имевший в своей крови презрение к общественному мнению, который никогда и ни в чем не спрашивал совета у другого,[541] конечно, не был человеком, способным слушаться советов болтунов форума. Когда, прибыв в Сискию, он присоединил армию, с которой пришел из Богемии, к силам, присланным ему из Италии, и мог изучить положение дел более спокойно, он составил план, совершенно противоположный тому, которого желали и ожидали в Италии. Тогда как в Риме, где быстро переходили от страха к похвальбам, все со дня на день ожидали, что он разобьет наголову в большой правильной битве далматов и паннонцев, сам Тиберий знал, что без серьезной опасности он не мог бы подражать тактике Цезаря в Галлии и напасть на мятежников в их бесчисленных убежищах. Под его начальствованием в Сискии образовалась очень многочисленная армия из десяти легионов, семидесяти когорт вспомогательных войск, десяти эскадронов кавалерии, десяти тысяч ветеранов, большого числа вольноотпущенников (voluntarii), обращенных в солдат, и из фракийской кавалерии. Общая численность армии была почти сто тысяч человек.[542] Но Тиберий не более Августа доверял армии, составленной таким образом.[543] Было бы безрассудством следовать примеру Цезаря и напасть на хитрого и храброго врага в малознакомой местности, где пути сообщения и снабжение продовольствием были так трудны. В течение этих нескольких месяцев войны Мессалин и Цецина уже неоднократно подвергались неожиданным атакам и выходили из сражений с большими потерями.[544] Поражение целого корпуса было бы непоправимым несчастьем. Тиберий отказался от громкой славы правильных битв и решил, напротив, вести с восставшими войну, подобную той, которую несколько лет тому назад англичане вели с бурами: он разделил свою большую армию на отдельные отряды и занял ими все важные местности, где ранее стояли легионы,[545] взяв на самого себя продовольствование армии.[546] Каждому отряду было поручено опустошать окружающую территорию и препятствовать мятежникам делать посевы и собирать урожай; таким образом, голод на следующий год принудил бы их к сдаче, в то время как легионы, питаясь привозным хлебом, легко могли бы уничтожить самые упорные банды восставших.[547] Остаток года Тиберий употребил на распределение по Паннонии различных отрядов; он сопровождал их на стоянки, наблюдал, чтобы они не попали в засады, и организовал их продовольственное снабжение. Этот план вполне удался; мятежники действительно не посмели загородить дорогу римлянам, превосходившим их численностью и снова занявшим наиболее важные города и селения. Таким образом, при приближении зимы, в то время как римляне стояли на своих зимних квартирах, банды мятежников рассеялись по деревням.[548] Но в конце года явилась новая беда: даки, воспользовавшись уходом Цецины, вторглись в Мезию. Цецина и царь фракийцев были вынуждены вернуться в Мезию, чтобы отразить восстание.[549] Несколько отрядов мятежников бросились также в Македонию, но, по-видимому, не причинили там большого вреда.