Ложны ли эти описания или действительны, значение сочинения от этого не меняется. Чтобы понять его, нужно вспомнить эпоху, в которую книга была написана, опубликована, читаема и вызывала восхищения; нужно заметить, что она прославила имя автора вскоре после того, как Август утвердил lex de maritandis ordinibus и lex de adulteriis coercendis. С элегантностью и непринужденностью поэт все время косвенно насмехается над этими грозными законами, над всеми внушившими их идеями и чувствами, над бывшим тогда в почете традиционализмом. Здесь, чтобы описать Амура, торжествующего над благоразумием и стыдливостью, он забавно пародирует описание одной из наиболее торжественных церемоний римского милитаризма — триумфа победителей;[121] там он говорит нам, что Марс отправился на границу, и, толкуя по-своему и не без иронии легенду об Энее, сюжет великой религиозной поэмы Вергилия, утверждает, что Рим должен быть городом Венеры и Купидона, так как основан Энеем, сыном Венеры;[122] в другом месте он дерзко проводит параллель между войной и любовью, что должно было заставить задрожать Тиберия от негодования:

Поэтому он столько же хвалит тех, кто ухаживает за красивыми римскими женщинами, как и тех, кто сражается с германцами на берегах Рейна:

В одном стихотворении поэт встречает свою возлюбленную на празднике, куда она пришла вместе со своим мужем;[125] в другом он описывает любовное свидание в жаркий летний полдень. Коринна тайком входит в полутемную комнату, и Овидий, не щадя подробностей, доходит до момента, когда

В третьем стихотворении он сокрушается, что в момент гнева дал своей красавице пощечину;[127] он перечисляет муки долгого бесполезного ожидания ночью у дверей своей подруги;[128] он изо всех сил разражается упреками против прекрасных дам, чье сердце не совсем бескорыстно;[129] он теряется в сладострастном описании волос своей возлюбленной;[130] он также очень открыто хвалится, что не стремился к «пыльным наградам» полководцев, не изучал право, а, напротив, приобрел бессмертную славу своими стихами; он утверждает, что эта слава прочнее и благороднее всех других;[131] но он признается, что эпическая поэзия, в роде поэзии Вергилия, — слишком тяжелая работа, превышающая его силы. Он предпочитает в своих стихотворениях говорить о любви:[132]

…………………………………………………………………

Поэт так мало заботится о законе de adulteriis, что под предлогом ссоры с ревнивым мужем выступает с косвенными нападками на этот закон. Пусть читатель прочтет четвертую элегию третьей книги, и он сам увидит, не должны ли были современники, посреди этих споров о выгодах и неудобствах закона de adulteriis, к которым давали повод скандальные процессы, смотреть на мужа, желающего принудить к верности свою жену, как на олицетворение ужасного закона. Фантазия поэта свободно отдается этим живым и колоритным описаниям, которые мы еще и теперь читаем с удовольствием; но в эпоху, когда были написаны эти стихотворения, каждая из этих насмешек была преступлением. Прелюбодеяние, описываемое Овидием с таким талантом, должно было наказываться изгнанием и конфискацией имущества. Эти стихотворения были поэтому отважным опытом разрушительной литературы, подрывавшей реставрацию государства, предпринятую Августом.

Тем не менее Овидий написал эти стихотворения, вызвавшие восхищение высшего общества! Дион совершенно точно говорит нам об этом: общественное настроение было теперь склонно к снисхождению и терпимости. Если бы партия поклонников традиции была еще так же сильна, как в предшествующие годы, то Овидий не написал бы эту книгу тотчас же после издания законов, как бы в качестве комментария к ним, и никто не осмелился бы ею восторгаться. Овидий, напротив, был принят почти во всех знатных домах Рима: в доме Мессалы Корвина, который постоянно одобрял его;[135] в доме Фабия,[136] в доме Помпония,[137] и нельзя сказать, бывал ли он уже в доме Августа. Можно было поэтому видеть много признаков, что, спасшись от окончательного уничтожения во время гражданских войн, римская аристократия, казалось, желала умереть от медленного самоубийства в физическом и моральном бездействии и сладострастии. Овидий олицетворял эти силы, которые снова начали действовать в новом поколении, по мере того как мир изглаживал воспоминания гражданских войн и египетское влияние все усиливалось. Перед лицом возрождавшейся распущенности Август не мог не сознавать необходимости в более действенном средстве, чем законы и разговоры. Для римлянина, чей дух был полон традиционных идей, лучшим средством казалось возвращение к политике завоеваний. Римская аристократия по природе сохраняла все интеллектуальные и моральные качества, которые старались теперь возбудить искусственными средствами, пока имели случай применять их в войнах и на дипломатическом поприще. Закованная в свои традиции, как в латы, она могла сопротивляться всем разрушительным силам, пока должна была военным и дипломатическим путем вести опасную политику расширения империи. Но эти латы изнашивались и сами падали теперь, когда такая политика не была более необходимой. Окончательный мир, конец политики расширений атрофировали старую энергию знати. Теперь, когда было достигнуто известное примирение между партиями и классами, когда финансы несколько поправились и Рим снова мог решиться на трудные предприятия, нельзя было колебаться пуститься на них не только с целью увеличения империи, но и с целью укрепления внутренней дисциплины.

Поэтому Август, после пятнадцати лет мира, сделался, как мы сказали бы теперь, милитаристом, но умеренным и благоразумным, каким он был во всех своих поступках. В числе причин, унижавших аристократию, делавших ее ленивой и любящей удовольствия, был мир, отнимавший у нее всякий случай выполнить подвиги; поэтому ей нужно было открыть новое поле действия и славы, чтобы молодые люди научились воевать, а не только писать стихи и строить богатые виллы на берегу моря. Война с Германией должна была быть прекрасным лекарством, чтобы победить изнеженность, ослаблявшую новое поколение, и наиболее действенным противоядием против эротического напитка, подносимого аристократической молодежи в стихотворениях Овидия. Не нужно забывать, что если по окончании гражданских войн должно было выступить с аристократической реставрацией государства, то главным образом потому, что аристократическая конституция составляла неотделимую часть военной организации. Чтобы быть сильной, империя нуждалась в армии, а где, как не в аристократии, можно было искать генералов и офицеров? Настоящей школой, где последние приготовлялись к войне, была аристократическая фамилия, так как тогда не существовало военных училищ. Если бы вымерла аристократия, то армия была бы, так сказать, обезглавлена. Поэтому неудивительно, что Август, на которого было возложено Италией сохранить старую знать, составлявшую лучшую защиту республики, пришел к мысли, что мир, наконец, сделал ее слишком ленивой и что ее способность выполнять свою историческую обязанность может быть возвращена только военной службой, особенно в эпоху, когда поэты, подобно Овидию, призывали ее к любви и наслаждению.