В 13 г., после своего избрания в шестой раз в принцепсы, Август должен был произвести еще последнюю реформу уже малочисленного сената, который должен был помогать ему: вместо пятнадцати сенаторов, избираемых на шесть месяцев, он должен был состоять из двадцати сенаторов, избираемых на год. Все решения, принятые Августом по соглашению с Тиберием, десигнированными консулами, его усыновленными детьми, двадцатью членами consilii и всеми гражданами, посоветоваться с которыми найдет нужным Август, должны были рассматриваться как сенатские постановления.[580] Сделалось так трудно собирать сенат, что, чтобы не управлять империей одному и от своего имени, Август должен был прибегнуть к этому крайнему средству. Было, впрочем, бесполезно бороться против судьбы: если сенат был в течение долгого времени великой движущей силой республики, то теперь он оставался только скелетом, из которого ушла жизнь. Сами комиции теперь, когда выборы были сведены к пустой формальности, были в полном забросе: никто не являлся более подавать свой голос. Таким образом, в тот момент, когда империя нуждалась в большом числе магистратов, полных храбрости, усердия, законного честолюбия и неутомимой энергии, привилегированная аристократия, в руках которой было управление империей, медленно и добровольно угасала в безбрачии и бездетности; она потеряла все иллюзии и все страсти, которые, заглушая, опьяняя или обольщая ее эгоизм, побуждали господствующий класс стремиться к будущему.

Не нашли еще и, видимо, никогда не найдут магическое питье, которое могло бы сохранить энергию в классе, завоевавшем богатство и власть, когда он не чувствует, что ему одновременно с потерей доблести угрожает потеря этой власти и богатства. По странному противоречию самый мир, которому Август отдавал все свои заботы, который он установил и утвердил, был причиной того, что все его усилия возродить республику остались безуспешными. Успокоенная внутренним и внешним миром, чувствуя свою власть обеспеченной, аристократия не хотела больше ни пахать, ни сеять, а только собирать урожай, посеянный предками; она не имела более ни уважения к традициям, ни забот о будущем и, пренебрегая самыми элементарными обязанностями, повиновалась только призывам своего эгоизма. В этот самый момент Италия воспользовалась поражением в Германии для того, чтобы потребовать у правительства Августа и Тиберия, ослабленного этой катастрофой, отмены налога на наследства. Началась агитация; умы снова разгорелись, и раздавались даже революционные угрозы. Август понимал, что нужно было сопротивляться, чтобы спасти от банкротства государственное казначейство, но он не смел открыто оказать такое сопротивление; даже в этот критический момент, стоя одной ногой в могиле, он прятался за спину сената, просил его изыскать другой налог вместо прежнего и запрещал Друзу и Германику вмешиваться в дебаты.[581]

Эта почти невероятная робость была не только результатом старости и характера Августа, но и конечным следствием полного изменения, которому в течение последних сорока лет подверглась высшая магистратура, ранее в 27 г. бывшая только временным средством для ликвидации ужасного положения, созданного гражданскими войнами. Один человек с помощью только своих родственников, нескольких друзей и сенаторов не мог, несмотря на свое огромное состояние, свой авторитет, свои многочисленные и широкие полномочия, внушить целой нации потерянное ею чувство долга; он не мог заместить то, что пропало: вековые традиции, семейную дисциплину, прочность учреждений. Задача верховного магистрата сделалась столь трудной, что даже старый бессильный Август был необходим империи, потому что рисковали не найти никого на его место в тот день, когда он умрет. Со времени иллирийского и паннонского мятежа и катастрофы Вара Тиберий был единственным кандидатом в принцепсы, хотя его не любили и очень боялись. Все охотно или против желания должны были признать, что вождь армии и империи должен основательно знать германские дела и внушать страх германцам, галлам и паннонцам. Тиберий являлся преемником Августа не столько вследствие усыновления, сколько по причине галльской и германской политики. Но Тиберий по мере приближения дня, в который он мог бы получить вознаграждение за свой долгий труд, начинал колебаться, спрашивая себя, должен ли он принять такое наследие. С обычным к нему недоброжелательством древние историки задавали вопрос, искренне ли было это колебание; но в этом нельзя было бы сомневаться, если бы, проследив долгую историю Августа, хорошо поняли душу Тиберия, его эпоху и ее противоречия и невозможную задачу, возложенную на верховную власть империи скорее самими событиями, чем волей людей. Тиберий был слишком горд и непреклонен, чтобы в пятьдесят лет изменить какой-нибудь из исповедуемых им идей. Он хотел во главе империи быть органом традиции и дисциплины, навязывая во имя предков своим эгоистическим современникам исполнение существенных обязанностей по отношению к расе и к империи. Он был слишком умен для того, чтобы не понимать, что верховная власть, которая была бы ему передана, не даст ему средств, необходимых для выполнения этой задачи. Августу, несмотря на его огромные богатства, популярность, счастливую карьеру, истинные или воображаемые успехи, которые ему приписывались, только с большим трудом и очень несовершенно удалось выполнить свою задачу. Но что мог сделать Тиберий, который был менее богат и известен, который имел столько врагов в знати, которого ненавидели всадники как вдохновителя legis Papiae Рорраеае и который внушал народным массам только недоверие? Все противоречия той эпохи примыкали к этому главному противоречию: человек, которого положение дел выдвигало как преемника Августа, был самым непопулярным и ненавистным всей знати лицом, потому что, сознавая опасности, грозившие величию империи, он колебался принять империю, «чудовище», как он сам называл ее. В то же самое время его бесчисленные враги не могли радоваться этим колебаниям или обольщаться надеждой, что этот ненавистный кандидат может не достичь власти.

В случае его отказа кто другой мог бы заместить его во главе империи в таких тяжелых обстоятельствах, когда победоносные германцы преследовали до Рейна разбитые легионы, когда Паннония и Далмация были едва побеждены, когда финансы были почти истощены, когда Италия была доведена до отчаяния новыми налогами и когда армия была дезорганизована, недовольна, раздираема старой злобой и новыми желаниями? Отголосок поражения Вара уже дал себя чувствовать даже в армии; солдаты смели теперь говорить громче и требовать у ослабленного этим поражением правительства менее тяжелой службы и более высокого жалованья.

Напрасно поэтому Август столько трудился, чтобы соединить великие римские доблести с высшими качествами эллинизма в прекрасную аристократическую республику, которая могла бы управлять империей. Его попытка организовать правительство, о котором мечтали Аристотель, Цицерон, Вергилий, Гораций, произвела только чудовище. Он оставлял после себя гибридное правительство, дать определение которому было бы трудно самому тонкому политику: это была испорченная республика, недоношенная монархия, выродившаяся аристократия, бессильная демократия. Республиканское правительство, испытав в течение предшествующих столетий столько изменений, в течение последних сорока лет как бы мумифицировалось; его органы еще держались, но не действовали более: они словно высохли. Верховная власть, созданная в 27 г. до Р. X., тщетно старалась придать им какую-нибудь силу; она, наконец, сама полупарализовалась, не будучи более в силах проводить свои идеи и волю при помощи слишком испорченных органов. Империя, однако, обожествила теперь эту изуродованную власть и эту ленивую старость, скорее символы бессилия древней республиканской изуродованной мощи, чем символы новых сил, способных к жизни. В течение десяти последних лет жизни Августа пример, данный Пергамом и Лионом, нашел подражание во многих других провинциях. В 3 г. до Р. X. Испания воздвигла в Бракаре (совр. Braga) алтарь Августу;[582] около 10 г. по Р. X.