Но эта новая организация увеличивала как задачу, так и ответственность римского правителя. Для того, чтобы вся Галлия могла быть лучше управляема в ее новом положении, и для придания сил римскому владычеству Август разделил эти шестьдесят государств на три части, не желая, однако, базироваться на тройственном естественном делении Галлии по народностям. На западе, в Аквитании, между Пиренеями и Гаронной, Галлия была населена иберами и походила на Испанию; в центре, между Роной и океаном, от Гаронны до Сены, ее населяли чистые кельты; на востоке, между Сеной и Рейном, жило смешанное население из кельтов и германцев. Таким образом, и язык, и раса указывали на тройственное деление страны. Тройственное деление Галлии, придуманное Августом, на Аквитанию, Лионскую Галлию и Бельгию, напротив, стремилось перемешать в административном отношении этнические и исторические различия и сходства галльских народов. Оно объединяло в Аквитанию семнадцать civitates, пять из которых были иберийскими, а двенадцать — кельтскими;[83] в числе последних были арверны. К Лионской Галлии были приписаны двадцать пять (или двадцать шесть) кельтских civitates, в том числе эдуи, отделенные таким образом от арвернов.[84] Бельгию образовали семнадцать civitates, в числе которых было несколько чисто кельтских народов, как-то: секваны, лингоны и гельветы.[85] Центральная, чисто кельтская, группа, бывшая наиболее компактной, энергичной, обширной и, следовательно, наиболее опасной, оказалась, таким образом, разрезанной на востоке и на западе, к выгоде для групп иберской и кельто-германской; и галльское правительство покоилось, таким образом, на административном равновесии трех почти равных групп.

Легко понять, что, производя это искусственное деление на три части, не согласованное ни с расами, ни с языками, ни с историей Галлии, Август предполагал совершенно потушить в Галлии политический и национальный дух, ослабить традиции, затруднить всякое соглашение между племенами, сближаемыми языком, расой и воспоминаниями, и обратить всю эту новую, лишенную национальности и политического духа Галлию к земледелию, торговле, промышленности, наукам и удовольствиям. Но административная реорганизация казалась недостаточной для укрепления римского господства, ибо галлов продолжала волновать надежда, что им на помощь придут германцы. Поэтому, чтобы спокойно владеть Галлией и дунайскими провинциями, нужно было завоевать Германию. Здесь не было возможности выбора, как в вопросе о завоевании Парфии, а была настоятельная необходимость. Если Италия и сенат не понимали этого, то это понимал Август, несший на себе всю ответственность власти. Он должен был думать о своевременном устранении грозивших в будущем опасностей. Эта германская кампания была, однако, почти так же трудна, как и парфянская. Август мог отдавать себе в этом отчет, даже не уезжая из Рима, из чтения 39-й и 40-й глав первой книги Комментариев Цезаря, где завоеватель Галлии так ясно излагает опасности и трудности войн в Германии: храбрость врагов, отсутствие дорог, трудность транспорта и продовольствования, огромные леса и легкость засад.

Эти затруднения, столь большие уже в эпоху Цезаря, в последние тридцать пять лет еще увеличились, ибо солдаты Августа, менее солдат Цезаря привыкшие к войне, нуждались в более сложном багаже, в более обильном провианте, в более верных проводниках и более легких дорогах. Но если Август не был человеком, способным безрассудно бросаться в неизвестное, подобно Лукуллу и Цезарю, то он все же умел принимать важные решения, когда после зрелого размышления понимал их необходимость. В начале 13 г. Август пригласил Агриппу, все еще бывшего на Востоке, вернуться в Италию и сам хотел возвратиться туда, чтобы посоветоваться о таком важном деле с наиболее опытным военным деятелем своего времени.[86]

С 13 г. оканчивалось также пятилетие двойного принципата. Август и Агриппа поэтому оба должны были находиться в Риме, чтобы заставить продолжать пятилетие своей власти; в это же время можно было и составить план кампании. Впрочем, момент для начала завоевания должен был казаться особенно удобным. Предприятие было не менее трудным, чем то, которое Цезарь довел до конца в Галлии или которое Антоний пробовал выполнить в Парфии, но Август после пятнадцатилетнего счастливого управления приобрел авторитет, достаточный для того, чтобы быть в состоянии побудить государство к этому предприятию. В конечном итоге эти пятнадцать лет принесли в Италию более хорошего, чем дурного: мир не был нарушен, благосостояние увеличивалось, много вражды прекратилось и многие желания были удовлетворены. И если не его одного нужно было благодарить за эти благодеяния, то современники все же переносили на него свою признательность. Разве не он уже пятнадцать лет работал над уничтожением злоупотреблений, изданием законов и их применением, реорганизацией провинций, заключением договоров, собиранием денег, усмирением мятежей и увеличением империи? Его популярность не была временным порывом общественного расположения, которым пользовался Цезарь; это было спокойное доверие, постоянно окружающее первого магистрата республики.

Так приветствовал Гораций Августа, намеревавшегося вернуться в Рим, и изображал Италию, ожидавшую его возвращения, как возвращения сына из дальнего путешествия. Благодаря ему

Гораций, не бывший ни льстецом, ни придворным поэтом, Августа выражал в этих стихах то, что искренне чувствовали в Италии средние классы и народ. Доказательством этого факта является обстоятельство, на которое историки обращали слишком мало внимания, именно: около этой эпохи в Италии начинает образовываться по отношению к Августу если не культ, то по крайней мере народное почтение в формах еще вполне латинских, однако содержащих, хотя в зародыше, принцип азиатского культа царей. Уже целые столетия рабы и клиенты имели обыкновение клясться гением патрона, т. е. той божественной, нетленной и бессмертной сущностью человеческой природы, которая была только еще неясной идеей, но которую латинская мифология уже помещала в тела для выполнения в них душевных функций. И вот средние классы Италии перенесли эту привычку на Августа; в торжественных случаях клялись его гением, как если бы он был всеобщим патроном; начали даже подражать пастухам Вергилия, повсюду принося жертвы гению, numen’y Августа.[88] Во многих городах, как-то: Фалериях,[89] Козе,[90] Непете,[91] Ноле,[92] Пестуме,[93] Грументе,[94]— образовывались коллегии августалов (Augustales), подобные коллегиям меркуриалов (Mercuriales) и геркулианов (Herculiani), члены которых периодически собирались для совершения скромных жертвоприношений. В Пизе, может быть, уже в эту эпоху был Augustet,[95] в Беневенте был Caesareum.[96] Повсюду в Италии благочестивая ревность довольного населения воздвигала алтари в честь Августа.[97] В Риме, так же как в основанных им колониях и в муниципиях, имевших различное происхождение и традиции, случалось, что помещали его статуэтку у очага между Ларами, как бы призывая его покровительство на фамилию и потомство вместе с покровительством старых богов, хранителей дома.