Бегство Брута и Кассия из Рима. — Цицерон в Путеолах. — Луций Антоний и Фульвия. — Перемена в поведении Антония. — Первые фальсификации распоряжений Цезаря. — Прибытие Гая Октавия. — Брут и Кассий в Кампании. — Антоний собирает ветеранов. — Брут и Кассий в Ланувии.

Консерваторы очень хвалили суровость Антония,[53] за которую его приветствовал и Брут.[54] Но это продолжалось недолго. Простой народ взволновался еще более и провел демонстрации против убийцы Герофила. Сожгли даже лавку скульптора, где подменили головы у статуй Цезаря. Антоний должен был прибегнуть к новой строгости: он приказал распять рабов и сбросить с Тарпейской скалы вольноотпущенников, захваченных во время этих беспорядков.[55] Но это было бесполезно. На следующий день, 13 апреля, Брут и Кассий, устав жить в постоянном страхе, обессиленные бездеятельностью и уединением, на которые были осуждены, выехали из Рима, направляясь в Ланувий. Антоний, видя, что волнения в Риме все возрастают, еще более сблизился с консерваторами. Он предложил позволить Бруту оставаться более десяти дней вне Рима,[56] поручить Лепиду вести переговоры о мире с Секстом Помпеем, еще могущественным в Испании благодаря семи своим легионам, и предложить ему возвратиться в Рим.[57] Затем, к еще большему удовлетворению консервативной партии, он отменил сенатским постановлением избрание народом великого понтифика;[58] вслед за этим коллегия понтификов признала великим понтификом Лепида. Несмотря на все это, после отъезда Брута и Кассия выезд знати из Рима превратился в поспешное бегство: еще остававшиеся заговорщики один за другим искали себе убежище. Требоний без огласки как частное лицо решил отправиться в свою провинцию, страшась какого-нибудь насилия со стороны простого народа.[59] Клеопатра также бежала из Рима, а Лепид, как только был выбран верховным понтификом, отправился в Нарбонскую Галлию. Антоний почти один остался в Риме, как на своего рода вулкане, который дымился, рокотал, трепетал и, казалось, готовился к ужасному извержению.

Сколь много событий и непредвиденных изменений произошло в течение этого месяца с мартовских ид! Думали примирить партии и восстановить умеренное республиканское правление, а вместо этого получили только недоверие и дезорганизацию. Однако на мгновение после волнений, смятений и мятежей, продолжавшихся уже месяц, эта дезорганизация могла создать иллюзию успокоения и заставить верить в возвращение спокойствия. Бежавшие сенаторы, конечно, обрели тотчас же после выезда из Рима приятное чувство, которое испытывают, когда после пребывания в удушливой жаре достигают вершины горы, где вдыхают свежий и чистый воздух. В небольших италийских городах, подобных Ланувию, ремесленная чернь была немногочисленна, у нее не было ни коллегий, ни вождей, ни той наглой дерзости, которую придавали римской черни ее многочисленность и могущество. Зажиточные собственники и богатые купцы в тот момент, когда Риму грозила революция, почти все были расположены к партии порядка, т. е. к консерваторам и заговорщикам.[60]Последние после той ненависти, с которой они боролись в Риме, нашли в этих городах почтение и удивление, которых добивались, и легко позволили увлечь себя иллюзии, что опасность миновала. Сами Брут и Кассий не выказывали сильной деятельности; они остановились в Ланувии и ограничились рассылкой по всем муниципиям Лация манифеста, адресованного молодым людям из числа связанных с ними узами родства, дружбы или клиентеллы фамилий, приглашая их образовать подобие охраны, с которой можно было бы возвратиться в Рим.[61] Требоний, Децим Брут, Туллий Кимвр были в дороге; другие заговорщики и выдающиеся консерваторы, рассеянные по виллам и маленьким городам, ничего не делали и даже не писали.

В Риме народ, не имея более перед собой объекта преследования　или угроз, также мало-помалу успокоился. Беспокоился и волновался один только старый Цицерон, который, получая отовсюду знаки почтения, после приятного восьмидневного путешествия прибыл «в свои кумские и путеоланские поместья», где нашел многих из высшего римского общества и почти всех вождей цезарианской партии:

Бальба, Гирция и Пайсу.[62] Но он не мог вполне наслаждаться прекрасным солнцем, чистым небом и первыми цветами, ибо был охвачен необычайным волнением, придавшим ему в его возрасте — ему было тогда шестьдесят два года — весь энтузиазм и пыл неопытного юноши. Неизменно деятельный, он получал и посылал большое число писем, наносил визиты, принимал своих друзей и поклонников, поспешно писал книги «De Divinatione» и другую «De Gloria»; он заказывал в Риме и читал греческие книги; он писал заметки, занимался своими частными делами, обдумывал большой трактат «Об обязанностях», который в рамках греческих доктрин представлял бы теорию морального и политического восстановления республики; он обсуждал как в частных разговорах, так и в письмах политическое положение. Теперь, когда он был далек от ветеранов, он сделался крайним, непримиримым, фанатическим консерватором, который, публично будучи еще дипломатичным, в своих письмах и беседах высказывал свое мнение предельно откровенно. Он сожалел, что не был приглашен, как он грубо выражался, на «великолепный банкет в мартовские иды». Он постоянно квалифицировал Брута и Кассия на греческий манер «героями».[63] Он хотел бы быть в состоянии уничтожить всю непокорную римскую чернь. Он повсюду видел засады цезарианцев и угрозы новой резни и новых грабежей.[64] Он подозревал, что Антоний ведет двойную игру, и называл его беспечным игроком.[65] Он жаловался, что убийство Цезаря не послужило уроком: разве не продолжают повиноваться воле диктатора? Наконец, он не переставал повторять, что нужно иметь оружие и деньги; он говорил, что республика с такими беспечными магистратами, со всеми восставшими ветеранами, со столькими цезарианцами на государственных должностях идет к своей гибели.[66] Он приходил в бешенство при виде новых собственников, покупающих имения его друзей, или при виде разбогатевших центурионов Цезаря.[67] Он негодовал на полуизгнание Брута и Кассия;[68] и — невероятная вещь! — доходил до того, что был недоволен наследством, оставляемым ему цезарианцами.[69] Время от времени в моменты упадка духа и отвращения к жизни он подумывал искать убежища в Греции.[70] Но достаточно было пустяка, малейшей новости, незначительного происшествия, чтобы изменить его настроение и показать ему будущее в розовом свете; тогда все шло к лучшему: легионы не восставали более, Галлия не возмущалась;[71] Антоний был безвредным пьяницей.[72] Но, по существу, Цицерон только писал и говорил, и его вспышки, его нападки, его преувеличения не выходили из маленького кружка близких ему людей и не могли зажечь огонь гражданской ненависти.