Однажды, когда Долабелла показался в театре после разрушения алтаря, его приветствовала бурными овациями наиболее знатная часть публики;[117] а в другой раз, когда Октавиан — по-видимому, на играх, данных эдилом Критонием с опозданием более чем на месяц по случаю апрельских беспорядков, — хотел принести золотое кресло Цезаря, то несколько трибунов воспрепятствовали этому под аплодисменты сенаторов и всадников.[118] В общем, положение было до такой степени неопределенное, что если и возможны были временные мирные перерывы, но нельзя было надеяться на окончательное успокоение.

Олигархия, бывшая теперь госпожой великой республики, состояла из двух враждебных групп, одна из которых была недовольна частью добычи, доставшейся ей при разделе, а другая с беспокойством видела, что недовольные постоянно посягают на ее часть. Обе они не доверяли друг другу, были склонны к насилию и удерживались только взаимным страхом, взаимным фанатизмом, заставлявшим их поочередно обвинять друг друга и смотреть друг на друга как на лиц, способных к самым предосудительным поступкам. Первая группа несла на себе последние черты исчезнувшей эпохи, содержала остатки мелких собственников, еще обрабатывавших (например, в Апулии) землю своими руками наподобие легендарного Цинцината.[119] В нее входили свободные сельские рабочие, нанимавшиеся для сбора винограда, для жатвы или для тяжелых работ,[120] крестьяне, колоны или мелкие фермеры, обрабатывавшие там и тут чужие земли на условиях, очень близких к условиям современной мелкой аренды;[121] к ней принадлежал также пролетариат (capite censi), занимавшийся в Риме и мелких городах ремеслом, мелочной торговлей, попрошайничеством, а также самые темные жертвы римского завоевания, несчастные вольноотпущенники разных национальностей и языков, смешавшиеся с чернью завоевателей, доставлявшей цезарианцам военную силу и продажные толпы комиций.

Другая группа состояла из настоящих аристократов-завоевателей. Во всякой стране, покоренной Римом, эта аристократия брала в аренду общественные домены; ей принадлежали обширные земли в провинциях; она ссужала почти везде значительными суммами государей, города и частных лиц, занимала государственные должности, командовала легионами и владела большей частью италийских земель, обрабатывая их с помощью рабов и колонов. Однако не нужно думать, что вся эта кучка лиц состояла из действительно богатых людей. Прежде всего в этой олигархии было много ступеней, потому что, начиная от скромных собственников, зажиточных всадников и купцов, живших в провинциальных городах, к ней примыкали крупные собственники, заседавшие в сенате, и очень богатые капиталисты, бывшие или всадниками, подобно Аттику, или сенаторами, подобно Марку Крассу, или вольноотпущенниками, подобно значительному числу тех неведомых и богатых ростовщиков, которые сумели пробраться в Рим и ограбить в свой черед тех, кто ограбил весь мир. Кроме того, многие члены этой партии в погоне за прибылью и наслаждением попадали в сеть долгов и поручительств, опутывавших всю Италию. Крупные аристократические фамилии владели обширными доменами, но в общем им недоставало денег, так что не только Октавий, но и Брут, Кассий и их друзья очень нуждались в звонкой монете.[122] Наличный капитал почти весь был в руках небольшой группы лиц; отсутствие денег и тяжесть долгов приходились на долю большей части всаднического сословия и сенаторов, т. е. того класса собственников, купцов, политиков и ученых, который между плутократией и знатью, с одной стороны, и бедной чернью — с другой, должен был бы образовать то, чем у нас является зажиточная буржуазия.

Финансовые дела Цицерона являются драгоценным документом относительно экономического положения высших классов этой эпохи, Цицерон увеличивал свое богатство всеми наиболее позволительными тогдашними средствами: он принимал значительные дары, какие делали ему иностранные государи, города и красноречиво защищаемые им на суде клиенты; он вступал в браки с богатыми женщинами; он получал многочисленные наследства, которые оставляли ему неведомые друзья и почитатели; он спекулировал, продавая и покупая земли и постройки; он давал деньги взаймы, но, скорее, для того, чтобы оказать услугу друзьям, чем из выгоды, и он, наконец, брал много в долг как у настоящих ростовщиков, так и у друзей вроде Аттика и Публия Суллы, не требовавших процентов.[123] Он владел значительной недвижимостью, состоявшей из домов в Риме, очень доходных поместий и богатых вилл в Италии. Но, несмотря на все это, он находился в сети долгов и займов, из которой не умел ни сам выпутаться, ни с помощью его небрежного управителя раба Эрота. Последний как раз в это время представил ему прекрасный бюджет, по которому 15 апреля после одновременного взыскания и уплаты долгов актив должен был превышать пассив.[124] Но или ссуды не были уплачены, или счетчик ошибся, только Цицерон оказался тогда совсем без денег с многочисленными долгами, которые нужно было платить, в том числе платежи по приданому Теренции, деньги сыну, занимавшемуся в Афинах науками, и долг жителям Арпина, взыскивавшим с него сумму, которую некогда ему одолжили в ту эпоху, когда у города были свободные деньги.[125] Цицерон в этом случае мог обратиться к помощи своих друзей и своей репутации, но масса людей была в подобных затруднительных обстоятельствах, не зная, к кому обратиться. Большинство их принадлежало к среднему классу, который должен был спасти республику, защищая ее от непримиримых консерваторов и революционной демагогии, и который события, напротив, поставили в критическое положение: он был разъединен, лишен мужества, уменьшился в численности, был недоволен настоящим, без денег, без храбрости и без надежды на будущее.

Возвращение Антония увеличило волнение. Через 10 дней натупало 1 июня, и всех беспокоило, каковы были истинные проекты консула относительно первого сенатского заседания. Воображение　разыгрывалось: настораживали малейшие жесты Антония. Последний после своего приезда, казалось, желал спрятаться от всякого проявления любопытства. Публично он показывался только окруженный ветеранами и охраной из итурийских арабов, купленных на невольничьем рынке; он приказал хорошо охранять ворота своего дворца и принимал чужих людей только с большими предосторожностями.[126] Каковы могли быть основания для таких предосторожностей? Неопределенность была велика, и через два или три дня по Риму распространился очень важный слух, наполнивший ужасом консерваторов, родственников и друзей заговорщиков: говорили, что Антоний не только хочет получить Галлии, но что он хочет сделать это сейчас же, не дожидаясь следующего года; он возвращался к своему проекту от 16 марта — отнять провинцию у Децима Брута, чтобы уничтожить таким образом самую важную опору консервативной партии.[127] Говорили еще, что, несмотря на амнистию, Луций Антоний намерен возбудить процесс против Децима Брута по поводу смерти Цезаря и что другие выступят обвинителями Брута и Кассия.[128] Беспокойство высших классов усилилось; все забыли о происках Октавиана, спрашивали себя: не грозит ли опасность с другой стороны, если Антоний в поисках популярности более тайным образом, чем так называемый сын Цезаря, будет выступать против амнистии 17 марта? Однако во всех этих слухах о создании каких-то определенных проектов на совещаниях, проходивших в доме консула после его возвращения, было много преувеличений. Ободренные успешным набором солдат, Луций и Фульвия, вероятно, побуждали тогда Антония воспользоваться дезорганизацией знати, уничтожить амнистию, призвать к суду тираноубийц и открыто выступить мстителем за Цезаря. Они старались доказать, что, когда ему удастся рассеять и изгнать всех заговорщиков, то он с помощью ветеранов станет еще более могущественным, чем Цезарь в 59 году во главе коллегий Клодия. Впрочем, момент казался превосходным: Антоний располагал македонскими легионами, отданными сенатом под его начальствование, и был в состоянии набрать сколько угодно солдат из ветеранов Цезаря в день, когда он призовет их для мести за своего генерала и для защиты его дела, если консерваторы осмелятся сопротивляться при помощи армии Децима Брута.