Риме при этом известии возникла паника, охватившая весь　Лаций и дошедшая до Неаполя. Сервий Сульпиций покинул Рим, говоря Аттику, что дела находятся теперь в отчаянном положении. Цицерон был испуган, потерял мужество, снова принялся думать о своем путешествии в Грецию, сделался очень благоразумным в своих письмах, которые могли быть вскрыты по пути, и допускал только общие суждения о действиях Антония, но он не хотел его видеть и написал Аттику, что не мог встретиться с ним.[100] «Старость делает меня угрюмым. Все мне противно. Счастье, что моя жизнь кончена»,[101] — писал он Аттику. Долабелла пока еще резко отвечал на «ужасные речи» Луция Антония,[102] подготовлявшего Рим к новой политике своего брата, но он был одинок. Другие, особенно наиболее выдающиеся цезарианцы, до сих пор предоставлявшие Антония самому себе, теперь приблизились к нему, играя ловкую двойную игру, возмущавшую Цицерона. Панса порицал поведение Антония в деле Дейотара и Секста Клодия, но порицал также и Долабеллу, приказавшего разрушить алтарь Цезаря.[103] Бальб, как только узнал о вербовках Антония, в большом волнении отправился к Цицерону рассказать о них и пожаловаться на ненависть, которую консерваторы так несправедливо питают к нему; но он не хотел порицать Антония, по крайней мере так ясно, как того желал Цицерон.[104] Гирций, снова превратившийся в горячего цезарианца, говорил, что все это было необходимо, потому что, если бы консерваторы опять обрели могущество, они, предали бы забвению все распоряжения Цезаря;[105] он допускал, что проводимые Антонием наборы опасны для общественного спокойствия, но во всяком случае не опаснее наборов Брута и Кассия.[106] Цицерон не переставал жаловаться на всех и объявлял, что гражданская война неминуема, но в то же время он прислушивался к некоторым тревожным слухам: ветераны шли на Рим, намереваясь снова воздвигнуть алтарь, ниспровергнутый Долабеллой; эти слухи заставляли его, заговорщиков и всех выдающихся консерваторов стараться не появляться в сенате 1 июня, если только они не хотели рисковать своей жизнью.[107] Аттик даже писал ему 18 мая, что для спасения республики нужно было бы провозгласить senatus consultum ultimum и ввести военное положение, как сделали в 59 году перед междоусобной войной.[108]　

Антоний 19 или 20 мая[109] вернулся в Рим, приведя с собой последнюю банду ветеранов, не считая тех тысяч, которые он послал вперед.[110] Но в Риме он нашел ожидавшего его Гая Октавия уже за работой.

Дезорганизация италийского общества. — Социальный антагонизм. — Финансовое положение Цицерона в 44 году до Р. X. — Возвращение Антония в Рим. — Первое свидание Антония и Октавиана. — Десять последних дней мая. — Заседание сената 1 июня. — Lex de provinces, одобренный 2 июня. — Собрание в Антии.

Гаю Октавию не было еще девятнадцати лет. В какой мере точны дошедшие до нас отрывочные указания о его характере и нравах, сказать трудно. Но факты и поступки заставляют предполагать, что этот любимец Цезаря был не только молодой человек с живым умом, но один из νεωτεροι, как называл сильно ненавидевший их Цицерон, т. е. из тех молодых людей, которые во всем высказывали презрение к старым латинским традициям и преклонение перед всем иностранным. Обласканный самым могущественным человеком Рима, помещенный в число патрициев, облеченный почетными должностями и даже сделанный в таком возрасте начальником конницы этот молодой человек должен был возыметь великие честолюбивые замыслы и привыкнуть считать легкими и обычными массу вещей, трудности и значению которых должны были его научить только время и опытность.

Октавий прибыл в Рим вовремя. Заговорщики бежали, наиболее видные сенаторы разъехались, заседания сената были прерваны, консервативная партия, можно сказать, исчезла; удовлетворенные своей победой и немного успокоившиеся ветераны и простой народ ощущали себя господами Рима. Явившийся в этот короткий момент удовлетворения и спокойствия сын Цезаря был принят с радостью всеми производившими манифестации против заговорщиков, двумя братьями Антония, старавшимися приобрести благосклонность ветеранов, и народом, с некоторого времени уже ожидавшим наследника диктатора, который должен был выплатить каждому по триста сестерциев, завещанных Цезарем. Наконец-то будут у них деньги. Советы, данные ему тестем и повторенные в Риме его матерью, не поколебали решения Октавия;[111] не теряя времени, он тотчас стал повсюду появляться как сын Цезаря. Однажды утром с большой свитой друзей он отправился к претору Гаю Антонию заявить, что принимает наследство и усыновление;[112] не дожидаясь, пока будут выполнены формальности усыновления, он принял имя Гай Юлий Цезарь Октавиан (мы будем с этих пор называть его Октавианом, чтобы не путать его с приемным отцом) и пожелал сказать речь народу. Он не был магистратом, но так как должен был заплатить по 300 сестерциев каждому плебею, то Луций Антоний в качестве трибуна охотно согласился представить его народу. И Октавиан произнес речь, в которой, совершенно не упоминая об амнистии, превозносил память диктатора и объявлял, что без замедления заплатит завещанные Цезарем деньги, что немедленно займется приготовлением к июлю игр в честь побед Цезаря, так как это было его обязанностью в качестве члена коллегии, которой поручено их устройство.[113] Умолчание об амнистии, кажется, встревожило Аттика и Цицерона.[114] Напротив, простому народу речь очень понравилась. Итак, 300 сестерциев будут наконец розданы! Чтобы уплатить их, нужны были, однако, наличные деньги.　

Октавиан сам имел состояние — его дед, как мы видели, был богатым ростовщиком из Велитр, а завещание Цезаря делало его обладателем трех четвертей огромного богатства, собранного диктатором в последние годы благодаря добыче в гражданских войнах и состоявшего, вероятно, из большого числа домов в Риме, обширных земель в Италии и еще более ценной собственности, весьма многочисленных рабов и вольноотпущенников, ибо права патрона над ними переходили к наследнику. Наличными деньгами Цезарь оставил только сто миллионов сестерциев, которые Кальпурния передала Антонию Октавиану, следовательно, нужно было подождать возвращения Антония и спросить у него свои деньги.

Но радостный прием, оказанный Октавиану, не мог продолжаться долго. Если борьба между консерваторами и народной партией не много ослабла после бегства заговорщиков, то подозрения и злоба, оживленные недавними волнениями, скоро должны были снова ее возобновить. Приход большого числа ветеранов, прибытие большого числа повозок с оружием,[115] расхищение сумм государственного казначейства беспокоили консерваторов; расположение их к Антонию, проявившееся после 17 марта, с каждым днем уменьшалось и переходило в досадное недоверие.[116] Другие, особенно многочисленные родственники и клиенты заговорщиков, были недовольны Октавианом за его первые происки; они боялись, что он не захочет принять амнистию. Таким образом, даже в эти дни относительного спокойствия с каждой минутой трудностей становилось все больше.