У него было время взять голодным мором город раньше, чем позади его мог разразиться страшный мятеж. Перузианская война была только жалкой пародией на гражданскую войну.

Но если Италия не поднялась, чтобы прийти на помощь буйному демагогу, очень быстро превратившемуся в вождя консерваторов, то разве генералы Антония, располагавшие четырнадцатью легионами (одиннадцатью прежними и тремя новыми легионами Планка), могли допустить, чтобы был разгромлен брат их вождя маленькой армией, состоящей из семи легионов? Однако, хотя положение Перузии в январе и феврале становилось со дня на день все более критическим,　

Кален не покидал Галлии; Азиний, Вентидий и Планк приблизились к Перузии, но не делали никаких серьезных усилий для освобождения Луция.[752] Они оказались точно в таком же положении, как Октавиан и Гирций под стенами Мутины, когда явились для освобождения Децима Брута: они не были уверены в своих солдатах, не знали положения, которое могло быть создано этой войной, и не одобряли безумной политики Луция и Фульвии, которые в то время, когда власть опиралась на верных легионеров, начали войну, цель которой была — лишить ветеранов их вознаграждений. При таких условиях сама Фульвия не могла заставить их идти вперед; для этого нужно было, чтобы им отдал приказ победитель при Филиппах или чтобы он лично явился командовать ими. Но Антоний не слал приказа и не приходил сам. В то время как его брат со своей армией страдал от голода в стенах Перузии, он, легко изгнав мелких сирийских князей, отправился зимовать в Александрию. Там в царском дворце участвовал в праздниках, забавах и развлечениях уже не со знаками проконсульской власти, а одетый в греческий костюм как частное лицо, как гость и любовник египетской царицы.[753] Неожиданно для всех великая опасность исчезла. В первых числах марта Луций, не имевший более съестных припасов, сдался. Октавиан, не желавший волновать Марка Антония, обошелся с Луцием благосклонно — оставил на свободе, простил солдат и предложил им перейти на его сторону. Однако в результате перенесенных испытаний и страха он был полон гнева; ветераны также устали от прошедшей войны, едва не лишившей их земли. Чтобы успокоить ветеранов, запугать Италию и заставить ее окончательно примириться с конфискациями и владычеством триумвиров, Октавиан осудил на смерть декуриоиов Перузии, а также часть пленных всадников и сенаторов. Среди них были Гай Флавий, друг Брута, и Клодий Вифинский. Город должен был быть отдан на разграбление солдатам, но для этого не хватило времени: пожар, по-видимому случайный, разрушил его раньше.[754]

По иронии судьбы, в конце 41-го — начале 40 года добродушный Вергилий написал свою четвертую эклогу «Об обновлении мира» в честь своего друга Поллиона, который должен был стать консулом в 40 году и у которого во время этих событий родился сын. Во все беспокойные времена, когда происходит расширение культурных связей, одновременно с желанием познать действительность увеличиваются стремления познать потусторонние ощущения, смешанные с мистическими надеждами. В то время была мода на известные стоические и академические идеи, которые, по-видимому, сочетались с этрусскими суевериями, уже давно известными в Риме, и с религиозными традициями сивиллиных книг, по которым мир должен был периодически обновляться. Обновление мира было любимым сюжетом для разговоров, и гаруспик Волкаций видел его предзнаменование в комете, появившейся в 44 году во время знаменитых игр в честь победы Цезаря. Вергилий воспользовался рождением ребенка Поллиона и его консульством, чтобы выразить в мелодических стихах эти смутные философские и религиозные идеи и предсказать, что именно с консульства Поллиона начнется эра мира, порядка и справедливости, в течение которой будет жить этот младенец. Но увы! Действительность отвечала на пророчества поэта резней и пожаром в Перузии.　

Конец римской аристократии, казалось, должен был повлечь за собой конец Италии и империи. Во всей империи была только одна организованная сила — легионы, или, лучше сказать, банды грабителей, которые только по привычке продолжали называться легионами. Их вожди, мнившие себя господами мира, в действительности являлись рабами солдат. Под давлением режима насилия и грабежа все разлагалось с ужасающей быстротой: частное и общественное богатство, законы, традиции, учреждения. Прогрессировала только одна литература. В этом широком беспределе начали свою деятельность несколько удивительных прозаиков и поэтов. Но великих поэтов недостаточно для объединения и управления империей. Был только один человек, который считал, что надо что-то делать для выхода из этого безотрадного положения и для обуздания всеобщего распада. Это был Антоний, которого древние историки обвиняют в том, что после Филипп все мысли его были лишь о Клеопатре. Он изучил составленные Цезарем планы парфянской войны, которыми овладел в ночь на 16 марта, и сказал себе, подобно Цезарю, что только завоеватель Парфии по своем возвращении будет иметь достаточно денег и славы, чтобы стать господином положения.

XIII. Клеопатра и Октавия

Египет. — Антоний и Клеопатра. — Вторжение парфян в Сирию в 40 году. — Беспорядки в Италии после падения Перузии. — Новые насилия и жестокости Октавиана. — Меценат и Афикодор из Тарса. — Антоний в Греции. — Брак Октавиана и Скрибо- нии. — Начало вражды между Антонием и Октавиаком. — Брукдизийский договор. — Брак Антония и Октавии.

Многие историки сурово порицают равнодушие, с которым Антоний встретил в Александрии известие о падении Перузии. Они думают, что, если бы он явился тогда в Италию и принял командование над своей армией, ему было бы легко одержать верх над Октавианом.[755] Все они, продолжая описывать любовный роман Клеопатры и Антония, который начинают со свидания в Тарсе, изображают жизнь в Александрии, как длинный беззаботный праздник, в течение которого Антоний отдавался удовольствиям, забывая обо всем остальном.[756] Следует, однако, заметить, что осада Перузии началась в конце осени 41 года — в то время, когда прекращалась навигация по Средиземному морю. Антоний поэтому узнал о ней только весной 40 года, когда осада уже была окончена. Следует также принять во внимание, что если он не мог бросить своих самых близких родственников, то не мог вместе с тем и одобрить безрассудную политику своего брата и своей жены, не отдававших, по-видимому, себе отчета в том, что теперь народная партия была в армии, что ею была сама армия. Наконец, если нет сомнения, что Марк Антоний в эту зиму предавался удовольствиям в огромном и роскошном дворце Птолемеев, то также достоверно, что он занимался и серьезными делами, в том числе самой важной задачей, стоявшей тогда перед вождем республики и верховным магистратом империи. Клеопатра пригласила его в Александрию не только для развлечений и из желания сделать его своим любовником, но и для того, чтобы повторить ему свои обещания, вероятно, уже данные Цезарю, когда она четыре года тому назад с этой целью явилась в Рим. Она предлагала ему жениться на ней и сделаться царем Египта. Клеопатра для убеждения Антония, конечно, воспользовалась всеми доступными ей средствами, но из-за этого не следует видеть в проекте брака простую попытку его обольщения. Этот проект был очень остроумным политическим планом, делающим честь уму Клеопатры: этим браком она пыталась спасти Египет от общей участи других средиземноморских народов, т. е. от римского порабощения. Очень хитрой политикой, покупая на вес золота последовательно сменявшиеся в римском правительстве партии, Египту удавалось сохранять до сих пор свою независимость, но надеяться на это в будущем было невозможно даже в Александрии. Богатство Египта было слишком велико для того, чтобы не возбудить жадность разоренной Италии, а его правительство было слишком слабо и дезорганизовано для продолжительного сопротивления.