Но во время путешествия Цицерона события в Риме приняли оборот, совершенно отличный от того, на какой он рассчитывал. Колебания Антония продолжались недолго, ибо его побуждали к действию не только обычные подстрекательства Фульвии и Луция,[247]но и энтузиазм ветеранов. Последние истолковали lex de permutatione более согласно своим желаниям и интересам, чем согласно намерениям Антония. Они говорили себе, что проконсульство в Галлии, от которого зависит господство в Италии, было лучшей гарантией для цезарианской партии; что, когда эта провинция будет отнята у заговорщиков и отдана цезарианцу, они могут быть спокойны за свои интересы, и отомстить за Цезаря будет легче; что Антоний, верный друг диктатора, выполнит это мщение и восстановит власть победителей при Фарсале и Мунде. Такой порыв энтузиазма должен был сильно увлечь консула, сенат и всех прочих. 1 августа Пизон произнес в сенате яркую речь против Антония и внес свое предложение по поводу Цизальпинской Галлии, но сенат под впечатлением ветеранов выслушал его холодно и удовольствовался тем, что отдал Бруту и Кассию новые провинции, которые были не лучше предшествующих.[248] Одной из этих провинций был Крит, другой, по- видимому, Кирена.[249] Антоний со своей стороны не мог более колебаться; чтобы удовлетворить ветеранов, он должен был вступить в открытую войну с заговорщиками и ответить на великодушные предложения Брута и Кассия письмом и резким эдиктом, упрекая их в желании бросить свои должности и возобновить гражданскую войну. 4 августа Брут и Кассий ответили столь же резкими выпадами: нет, они не готовили гражданскую войну — и не из страха перед Антонием, а единственно из любви к республике.[250] В пылу этих ссор цезарианский дух ветеранов Цезаря так воспрял, что перед Антонием возникли новые трудности. Когда нужно было выбирать народного трибуна на место Цинны, убитого в день похорон Цезаря, у Октавиана, ободренного успехами игр, возникла идея предложить себя кандидатом, несмотря на то что он был патрицием. Антоний воспротивился и отложил выборы.[251] Ветераны, однако, продолжали переживать эти раздоры между Антонием и Октавианом, и некоторые из них, опьяненные принесенными logo de permutatione надеждами, громко говорили, что настало время положить конец этим гибельным несогласиям, что ветераны должны вмешаться и выступить в качестве примирителей. Однажды в первой половине августа Октавиану доложили, что группа солдат направляется к его дому. Его слуги и друзья испугались, поспешно заперли двери; Октавиан поднялся наверх, чтобы, не будучи замеченным толпой, подумать обо всем происходящем. Но толпа громко кричала, приветствуя его, и Октавиан, ободрившись, явился к ней под громкие аплодисменты. Солдаты хотели окончательного примирения между ним и Антонием; и они явились за ним, в то время как другие отправились за Антонием.[252]

Ни Октавиан, ни Антоний не осмелились отвергнуть примирения, предложенного таким образом и такими посредниками, ввиду того, что приближалось голосование закона de permutatione. Мир был заключен: Антоний и Октавиан посетили друг друга и обменялись любезностями; Октавиан объявил даже, что он готов поддержать закон, который и был утвержден во второй половине августа. Часть трибунов, высказавшаяся против него, была, вероятно, подкуплена,[253]а остальных задержали, загородив все дороги на форум и пропуская туда только друзей.[254] Цицерон узнал обо всех этих событиях в Велии, где он встретил Брута, медленно плывшего со своим флотом вдоль берегов Италии с твердым решением удалиться. Беседа их была очень печальна, так как Брут совсем пал духом. После утверждения legis de permutatione республика и амнистия были в руках друзей Цезаря; заговорщики и консерваторы могли прибегнуть только к крайней мере: новой гражданской войне. Но где им найти армию?　

Брут не разделял надежд Кассия, который, будучи доверччивым и смелым, несколько времени тому назад, в июле, по-видимому, по соглашению с Сервилией, послал тайно эмиссаров к Требонию, к офицерам египетских легионов и к Цецилию Бассу, предлагая им приготовить на Востоке большую армию для защиты дела консерваторов и давая им знать о своей готовности отправиться в Сирию.

Брут согласился, чтобы Марку Скаптию, интригану, услугами которого он пользовался для своих кипрских займов и который имел столько дружественных и деловых связей на Востоке, было поручено принять участие в этом заговоре. Но что касается его самого, то он отказался принять участие в борьбе и, получив от Аттика 100 000 сестерциев[255] для своего путешествия, отправился добровольным изгнанником в Грецию, принося себя в жертву делу мира. Однако, видя, что Цицерон готов снова броситься в центр схватки, он не хотел отстать от него; напротив, радовался его намерению и рассказал о дурном впечатлении, которое произвел его отъезд; он побуждал Цицерона сейчас же отправиться в Рим и стать во главе оппозиции против Антония.[256] Но Цицерон начал уже охладевать, его снова одолели сомнения. К чему возвращаться в Рим? Мог ли он, принимая во внимание настроение сената, противиться Антонию?[257] За законом о Галлии должен последовать вопрос об амнистии, и было бы нелегко на этой почве сопротивляться Антонию и ветеранам. В этот момент Гирций, здоровье которого уже давно было подорвано, тяжело захворал,[258] что серьезно обеспокоило консерваторов. Если Гирций умрет, то на его место Антоний, конечно, заставит избрать на 43 год отъявленного цезарианца.

Однако похвалы, полученные Пизоном, желание заставить забыть свое недавнее путешествие, увещания всех тех, кто говорил, что только он может спасти республику, оказали свое влияние на Цицерона. Заботы, связанные с его частными делами, также заставляли его бывать в Риме. Паника, причиненная законом de permutatione, свела на нет весь его бюджет, установленный с таким трудом Аттиком; последний недавно писал ему, что для уплаты его долгов необходимо взыскать с должников, потому что невозможно более найти денег взаймы.[259] Но в такие трудные времена Цицерон вовсе не мог вернуть взятые у него деньги иначе, как обратившись лично к своим должникам. Поэтому, поборов последние колебания, Цицерон 31 августа приехал в Рим, где был горячо принят своими друзьями и поклонниками.[260] По счастью, к его прибытию Гирций был уже вне опасности.

VII. Аукцион ветеранов

Lex iudiciaria и lex de vi et majestate. — Экономический и моральный кризис Италии. — Скандалы в заседании сената 1 сентября 44 года. — Вымышленные покушения Октавиана на Антония. — Отъезд Антония в Брундизий. — Отъезд Октавиана в Кампанию. — Антоний и македонские легионы. — Октавиан домогается свидания с Цицероном.

Когда Цицерон приехал в Рим, Антоний уже объявил два других закона — lex de tertia decuria и lex de vi et majestate — и отдал приказ четырем македонским легионам — второму, четвертому, тридцать пятому и марсову — переправиться через Адриатическое море. Таким образом, с присоединением сюда легиона «Жаворонка», у Антония под руками в Италии образовалась значительная сила на случай, если бы Децим после своего возвращения из-за Альп отказался признать закон. Напротив, он не сделал никакого предложения по поводу амнистии, т. е. постоянно заигрывал с народом и цезарианцами, не затрагивая этого вопроса, казавшегося ему слишком опасным. Консерваторы, так же как и он, очень боялись этого. Первым из предложенных законов он льстил солдатам, разрушая аристократическую реформу судов, произведенную Цезарем в 46 году: впредь не одни только сенаторы и всадники, т. е. граждане высших классов, но также центурионы, низшие офицеры армии, должны быть внесены безотносительно к их цензу в список граждан, из которых по жребию выбирались для quaestiones судьи (которых теперь мы называем присяжными).