Многие мелкие собственники, совершенно ограбленные, взялись за оружие и перешли к насилию и убийствам:[696] одни отправились в армию Секста Помпея,[697] другие занялись грабежом, третьи погрузили в повозки своих детей, домашний скарб и отправились в Рим в надежде найти там любым путем средства к жизни.

Скоро Рим, где уже скопилось много ожидавших своего отвода в колонии ветеранов, был наводнен бандами голодных жертв, которые с плачем искали убежища в храмах.[698] Хуже всего было то, что не хватало денег. Антоний не присылал ничего.[699] Октавиан тем не менее должен был раздавать ветеранам обещанные суммы, давать самым бедным солдатам хоть сколько-нибудь наличных денег, предоставлять им рабов и орудия, когда не хватало конфискованных; наконец, экспроприированные собственники не переставали требовать от него вознаграждений. Он снова начал продавать имущества осужденных и богачей, павших при Филиппах, как, например, Лукулла и Гортензия, и получил от этой продажи некоторую сумму денег.[700] Дело в том, что многие ветераны как из армии триумвиров, так и из армии Брута и Кассия вернулись из-под Филипп с деньгами и охотно вкладывали их в имения, купленные по низкой цене. Кроме того, Октавиан обложил налогами города, освобожденные от земельных конфискаций. Но нужны были гораздо большие суммы! В довершение несчастья весной Секст Помпей принялся морить Рим голодом, перехватывая в море подвозившие хлеб корабли, поскольку Домиций оставался властителем Адриатического моря. Все оставшиеся в живых заговорщики, остатки флота Брута и Кассия — Стай Мурк, Кассий Пармский, Клодий — присоединились к Сексту или Домицию; Секст делался, таким образом, еще могущественнее и смелее.[701]

Оказавшись в таком большом затруднении, Октавиан не мог не склониться к примирению и умеренности. К несчастью, умеренность раздражает наглых людей еще больше, чем вызывающее поведение. Луций и Фульвия вместо того, чтобы прекратить свои нападки, только увеличили их. Они не только не отдали ему двух обещанных легионов, но Кален н Азиний Поллион, по наущению ужасной женщины, сопротивляться которой не могли, отказались отпустить шесть легионов, которые триумвир хотел послать в Испанию под командование Сальвидиена.[702] Наконец, Луций начал против него еще более смелые интриги; он попытался воспользоваться ненавистью собственников против Октавиана, не возбуждая, однако, неудовольствия ветеранов; в многочисленных речах он поддерживал мысль, что нет более необходимости прибегать к новым конфискациям, потому что есть еще в наличии много имений осужденных, которые могут удовлетворить ветеранов.[703] Единодушное неприятие Октавиана, страх конфискаций и общее недовольство располагали к слушанию таких речей; повсюду говорили, что Луций Антоний прав, говоря, что Октавиан продолжает конфискации только потому, что надеется обрести дружбу солдат лишь путем их обогащения.[704]Речи, произносимые Луцием, были по своей сути только обманом и имели целью сбить с пути и привести в смятение своего противника, но полученный результат превзошел все его ожидания. Зажиточная буржуазия вообразила, что Луций согласен с Марком Антонием в осуждении Октавиана; остатки консервативной партии скоро возымели к Луцию неожиданное и почти невероятное расположение; напуганные собственники, считая, что находятся под покровительством консула, ободрились и стали защищаться с оружием в руках.　

Драки умножились: они возникали в деревнях, в маленьких городках[705]и даже в Риме, где огромное число бандитов, изгнанных с разных мест, занималось грабежами и убийствами; нищета и голод возросли до такой степени, что большое число ремесленников, вольноотпущенников, иностранцев, не находя более работы, не чувствуя себя в безопасности и страдая из-за дороговизны продовольственных товаров, закрывали свои лавки и в поисках удачи отправлялись в другие города.[706] Многие из партии Антония и даже сама Фульвия были напуганы поднятой ими же агитацией и рисковали потерять благосклонность ветеранов,[707] но Луций оказался в гуще движения, которое сам же вызвал, и, обманутый внешними признаками этого движения, пошел дальше, откровенно объявляя себя защитником ограбленных собственников. Он сделался, таким образом, самым популярным человеком в Италии у всех, кроме ветеранов. Теперь Луций заявлял, что земли должны быть отданы только тем из ветеранов Цезаря, которые после мартовских ид были снова завербованы и сражались при Филиппах; что же касается тех, кто оставался дома, то они не должны получить ничего.[708]

Волнение, поднятое этими заявлениями Луция во всей Италии, было так велико, что напуганный Октавиан, чтобы успокоить раздраженное общество, вынужден был пойти на некоторые уступки. Был возобновлен закон Цезаря, разрешавший не платить годовую плату за наемные квартиры в Риме — сумму до 2000 сестерциев, а в других городах — до 500 сестерциев; Октавиан решил, что при распределении земель ветеранам не будут участвовать поместья сенаторов, имения, отданные в приданое, и земли, по размерам равные тем, которыми наделялись ветераны. Он старался таким образом спасти от угрожавшего полного разорения мелких собственников.[709]Эти уступки немного успокоили средние классы. И вот посреди этой страшной смуты зазвучал нежный, полный гармонии голос — зазвучала благодарственная песнь, которой суждено было звучать целые столетия. Вергилий, будучи сам мелким собственником, осмелился в первый раз в буколической поэзии трактовать то, что мы назвали бы теперь злободневной темой. В первой эклоге он выразил свою благодарность и благодарность мелких италийских собственников молодому триумвиру, которого он еще не знал, прибавляя к ней немного полурелигиозной напыщенности, которая после апофеоза Цезаря распространялась с мертвых на живых, с убитого основателя на новых вождей победоносной народной партии:

И он оканчивает эклогу прекрасным описанием мирного деревенского вечера:

Но для Октавиана почитание вергилиевых пастухов было слабым утешением наряду с недовольством в Риме, порожденным этими уступками. Бывшие ветераны, имевшие и ранее к нему мало уважения, теперь жаловались на обиды, организовывали дерзкие демонстрации и дошли даже до того, что убили офицеров, осмелившихся обратиться к ним с претензиями.[711] Чтобы успокоить солдат, Октавиан, не осмелившийся наказать убийц офицеров, по-видимому, позволил увеличить число городов, на территории которых должны были быть основаны колонии; он постановил, кроме того, что нельзя отнимать наделы у родственников ветеранов,[712] и, чтобы скорее заплатить солдатам, он, по его словам, взял в долг, а в действительности просто присвоил себе суммы, предназначенные для хранения храмов Италии как священных сокровищ.[713]