Большинство жило молча, как могло, не заботясь о других и следуя своей дорогой к намеченным целям. Одни бросались в грязь чувственных наслаждений, гоняясь за пышными праздниками, разыскивая гетер и мальчиков; другие отдавались науке и философии; многие погружались в суеверие и религию. В этом одном не было тогда недостатка, ибо изгнанные бедностью и разорением после стольких войн в Рим стекались, чтобы подобрать в отбросах мира несколько кусков хлеба, все паразиты античной цивилизации: астрологи, маги, колдуны, проповедники религий и странных учений.[815]Магические истории должны были доставлять тогда обильный материал для разговоров во всех слоях общества, если поэт, подобный Горацию, столько занимался знаменитой тогда колдуньей Канидией.　

Рим был полон странствующими философами в странных нарядах, которые, не находя более себе убежища в покинутых и разграбленных домах богачей, шлялись по улицам, проповедуя против роскоши, богатства, власти и удовольствий учения, которые мы назвали бы теперь нигилистическими.[816] Аскетизм всегда является распространенной философией в эпохи бедности.　

Никто глубже молодого Горация не чувствовал хаоса и бедствий этих тревожных и печальных лет. Вернувшись в Италию после битвы при Филиппах, он потерял отцовскую землю, ибо Венеция была включена в число городов, отданных ветеранам Цезаря. Поэтому он прибыл в Рим, спасши из этого крушения, по-видимому, только несколько молодых рабов[817] и небольшой капитал, на который он купил, вероятно недорого, место квесторского писца, т. е. секретаря казначейства.[818] Это была одна из немногих должностей, предоставляемых в республике свободным людям и продаваемых подобно должностям при старом режиме. Все было тогда так непрочно, что молодой человек думал, что таким образом он лучше употребит свой капитал, чем если бы купил землю и дом. Но этот единственный сын вольноотпущенника, которому отец дал воспитание, превышавшее его сословие и состояние, был одновременно гордым и робким, ленивым и утонченным; он был знаком с Плотием, Варием и другими образованными молодыми людьми, но кроме них он поддерживал отношения только с людьми низших классов — актерами, бездельниками, софистами, ростовщиками, торговцами,[819] оскорблявшими его аристократические привычки; с другой стороны, он не смел появляться в мире вельмож, удерживаемый своей робостью и своим политическим прошлым, скрывать которое запрещала ему его гордость. Он имел любовные связи с гетерами, но был слишком слабого здоровья и слишком небогат для того, чтобы быть в состоянии отдаться сладострастной жизни; стать же бездельником, паразитом мешало ему врожденное чувство достоинства.[820] Он любил науки и учение, но был ленив писать и, не зная, что делать в эти смутные времена, стал сочинять греческие стихи, которые скоро ему наскучили.[821] По временам он думал возродить жанр Луцилия, ядовитую латинскую сатиру. Но, чтобы не показаться недостойным своего великого предшественника, ему нужно было нападать на вельмож, на их пороки и ошибки, бывшие пороками и ошибками современности, и стать тем самым судьей общественной нравственности перед лицом победоносной народной партии и триумвирата. Для этого у робкого сына вольноотпущенника, боявшегося одной мысли публично прочесть или пустить в продажу свое творение, не хватало храбрости. Поэтому первая написанная им сатира (вторая сатира первой книги) была очень умеренна и благоразумна. Он ограничился в ней насмешками над некоторыми из своих незнатных друзей, и вместо того, чтобы обрушиться на какой-нибудь важный вопрос морали, он с большим цинизмом решал в ней вопрос о том, что лучше для молодого человека — ухаживать ли за замужними женщинами или посещать куртизанок. Мудрый моралист высказывается в пользу последних. Страх, вероятно, был велик, если преемник Луцилия брался за подобные темы в тот момент, когда римский мир был в таком трагическом положении.

Поэтому мир в Брундизии очень обрадовал Италию; народ с удовольствием встретил в начале октября[822] возвращение в Рим двух триумвиров, снова ставших друзьями, а также брак Антония и против Октавии.[823] Следовательно, можно было немного передохнуть! Но надежда на это была недолгой. Октавиан совершенно не заботился об Италии; теперь, когда согласие было восстановлено, он желал немедленно снова захватить Сардинию и уже послал своего вольноотпущенника Гелена для завоевания острова. Когда Гелен был разбит Менодором,[824] Октавиан взял на себя руководство войной и, чтобы добыть денег, установил налог на наследство и подушный налог на пятьдесят сестерциев за каждого его раба.[825] Неужели опять должна была начаться междоусобная война из-за взаимной ненависти людей, из-за желания Октавиана окончательно уничтожить фамилию Помпея?[826] Октавиан зашел слишком далеко: робкое и покорное общество было внезапно охвачено одним из тех неудержимых порывов гнева, которые у слабых существ уравновешивают их обычную слабость. В Риме разъяренный народ разорвал эдикты, объявлявшие о новых налогах, и провел бурные демонстрации в пользу мира.[827] По всей Италии дремавшее, но все еще живое республиканское сознание разом пробудилось; в общественном мнении произошел неожиданный поворот в пользу Секста Помпея.[828] С преувеличенным восторгом начали восхвалять его отца, великого воина, великого законодателя, павшего в борьбе за республику и собственность против мятежного честолюбия Цезаря и его банды; сожалели о трагической судьбе этой фамилии, угасавшей таким жалким образом; в последнем ее представителе видели освободителя.[829] Однако этот освободитель, господствуя над морем и Сардинией, морил Рим голодом, который в ноябре сделался ужасным.[830] Но народ, вместо того чтобы упрекать Секста Помпея, все более и более негодовал на Октавиана, и когда 15 ноября,[831] в первый день празднования Circenses, справлявшихся в конце Ludi Plebei, появилась статуя Нептуна (чьим потомком выставлял себя Секст), толпа разразилась бесконечными бурными аплодисментами. На следующий день Октавиан и Антоний приказали не выносить больше статую Нептуна, народ громко требовал идола и опрокинул статуи триумвиров.[832] Октавиан захотел показать свою храбрость: он явился на форум и стал держать речь, но народ едва не разорвал его; должен был вмешаться Антоний и также был плохо встречен. Беспорядки продолжались, и для их ликвидации пришлось ввести в Рим солдат.[833]

Порядок легко, но не без кровопролития, был восстановлен; однако это двойное военное командование было настолько слабо и оба триумвира были так напуганы внезапным взрывом ненависти, что не только приостановили приготовления к войне, но и постарались дать некоторое удовлетворение республиканскому чувству. Общество с изумлением увидало, что мятеж и угрозы гораздо действеннее слез и жалоб. Триумвиры начали вербовать новых сторонников, а так как все должности до конца триумвирата были уже распределены, они решили сократить срок магистратур, чтобы быть в состоянии назначать магистратов по крайней мере два раза в год или даже еще чаще.[834] Они разделили тем самым между представителями среднего, нуждающегося и честолюбивого, класса политическое наследие разрушенной аристократии — те республиканские магистратуры, которые в эпоху Цицерона были еще в руках потомков выродившихся знатных фамилий и которые сохраняли еще престиж в глазах народа, привыкшего столетиями смотреть снизу на консулов, преторов, эдилов, сенаторов почти как на полубогов. Хотя был уже конец года, консулам и преторам предложили сложить свои полномочия; новыми консулами были избраны испанец Корнелий Бальб, прежний агент Цезаря, и П. Канидий, так старавшийся возмутить легионы Лепида в пользу Антония. Вновь были назначены также все преторы.[835]