Можно представить, какое волнение вызвали эти известия в Риме. Их важность действительно была велика, потому что они больше, чем иная победа, подняли мужество консервативной партии. Законный порядок военных распоряжений и правлений был нарушен человеком, бежавшим из Италии с несколькими кораблями, немногими друзьями и 100 000 сестерциев, взятыми в долг у Аттика; это доказывало ошибку консерваторов, думавших, что все войска до такой степени проникнуты цезарианским духом, что нельзя надеяться иметь хотя бы одно из этих войск на своей службе. Теперь у них есть своя хорошая и верная армия! По этим же причинам полученные известия очень огорчили друзей Антония. Последние ночью поспешно решили сделать отчаянную попытку помешать сенату утвердить распоряжения Брута. На следующее утро в сенате после прочтения писем из Македонии попросил слова Кален. Он начал с большой похвалы стилю писем,[422] но старался доказать, что нельзя утвердить распоряжения Брута, ибо они противозаконны, и попытался еще раз возбудить страх перед ветеранами. Ветераны, по его словам, не имели доверия к Марку Бруту; если сенат уступит его просьбе, то рискует отвратить их всех от себя.[423] Произнеся в своей десятой филиппике напыщенную похвалу завершенной Брутом революции, Цицерон на этот раз без труда заставил утвердить предложение, по которому Брут облекался проконсульской властью над Македонией, Иллирией и Грецией и Бруту советовали держаться по соседству с Италией.[424] Еще более серьезным был факт, что ободренный удачей Брута сенат отменил, вероятно на этом же заседании, все законы Антония.[425]

Но если новости придали мужества консерваторам, то они удвоили　также деятельность Антония и его друзей. Вероятность соглашения　теперь уменьшилась, следовательно, нужно было готовиться к войне.　

Антоний, начавший терять надежду поднять легионы Децима, покинул Бононию к концу февраля и собрал все свои силы около Мутины, которую он хотел подвергнуть строгой блокаде. Он отдал приказ направлявшемуся к Анконе Вентидию Бассу быстро прибыть к нему с тремя легионами и решился наконец серьезно вести войну и взять Мутину.[426] В то же время друзья Антония удвоили свои усилия, чтобы удержать в Риме Пансу, медленно готовившегося двинуться на помощь к Мутине. Затем в первых числах марта (вероятно, 1-го или 2-го) пришло известие, что Долабелла, вступивший в Азию со своим легионом и корпусом конницы, изменнически захватил в Смирне Требония и после двухдневных тщетных стремлений узнать, где были его деньги, убил его.[427] По крайней мере, об этом рассказывали письма, быть может, намеренно несколько преувеличивающие злодейство Долабеллы. Потеря провинции Азии, главного золотого дна Рима, была несчастьем для консервативной партии, но это несчастье вознаграждалось жестокостью убийства Требония, которое вызвало очень сильное негодование в обществе косвенно возлагало вину на Антония; последний, как все знали, был согласен с Долабеллой. Многие даже обвиняли его в подстрекательстве к этому убийству. Ловкий Кален постарался использовать даже это происшествие, и когда сенат собрался, он произнес суровую речь, направленную против Долабеллы; он говорил, что готов объявить его общественным врагом,[428] но в то же время предложил доверить войну с Долабеллой обоим консулам, после того как они освободят Мутину.[429] Этой речью партия Антония выдавала врагам скомпрометировавшего ее Долабеллу и вынуждала консулов терять время, поручая им готовить новую войну. Предложение вызвало горячий протест: другие сенаторы, напротив, требовали послать против Долабеллы полководца с чрезвычайными полномочиями,[430] а Цицерон сделал еще более смелое предложение, которое стало темой его одиннадцатой филиппики.

Он потребовал, чтобы война против Долабеллы с проконсульской властью над Сирией и очень обширными полномочиями над Азией, Вифинией и Понтом была поручена Кассию. Он не знал еще ничего точно относительно Кассия, но окрыленный хорошими вестями, полученными от Брута, не сомневался, что Кассию также удалось выполнить намерение, с которым он покинул Италию; для поддержки своего предложения он с уверенностью утверждал, что Кассий уже был господином Сирии, что он уже снова захватил Азию и что скоро об этом получат официальное уведомление.[431] Однако Панса, охранявший консерваторов, но не желавший видеть их слишком могущественными, на этот раз сильно возражал и воспрепятствовал голосованию. Тогда Цицерон постарался победить колебания сената, начав агитацию среди народа. Он приказал трибуну созвать народную сходку и под громкие аплодисменты снова изложил свое предложение. Но Панса вновь вмешался и воспротивился ему, говоря, что предложение не нравится матери Кассия, его сестрам и Сервилии.[432] Через несколько дней после долгих рассуждений было наконец утверждено предложение Калена.[433]Цицерон, очень настроенный против Пансы, вновь стал обвинять его в измене делу консерваторов, и обвинение это было до известной степени справедливым, потому что ловкий консул, действительно не желавший видеть консерваторов господами положения, уже некоторое время отказывал в посылке к Бруту части солдат, вновь набранных в Италии, и даже старался помешать многим, особенно молодым людям из зажиточных классов, отправиться служить под начальством главы заговора.[434] Несмотря на это, многие уехали, в том числе Марк Валерий Мессала Корвин и сыновья Лукулла, Катона, Гортензия и Бибула.

Эта неудача привела в уныние старого оратора и, напротив,　ободрила друзей Антония, тотчас же задумавших новый маневр. 7 или 8 марта внезапно увидали, что наиболее известные сторонники Антония ходят печальные и угрюмые, образуют тайные сборища, поспешно принимают и посылают вестников, обращаются с вопросами к отдельным сенаторам, как например: что они сделают, если Антоний снимет осаду с Мутины? Все думали, что Антоний раскаивается. Панса хотел немедленно вмешаться для переговоров о мире. Усталость заставила самого Цицерона потерять на мгновение свою обычную бдительность. Наступил момент общей слабости, когда сенат решил отправить к Антонию новое посольство, составленное из пяти лиц всех партий, среди которых был сам Цицерон.[435] Однако Октавиан, боясь, что Мутина падет, побудил всегда нерешительного Гирция выйти из своих зимних квартир, овладеть Бононией и пройти до реки Скультены (совр. Рапаго) в пределах Мутины, чтобы дать знать о своем присутствии Дециму и ободрить его,[436] не нападая на Антония. Ни тот, ни другой не осмеливались на это. Их затруднение увеличивалось, ибо события в Македонии, уничтожение законов Антония, решение сената по поводу Марка Брута давали блестящее подтверждение обвинениям Антония, утверждающего, что Гирций и Октавиан защищают дело убийц Цезаря против дела ветеранов.　

Октавиан решил успокоить цезарианскую совестливость своих солдат, обещая им вместо двух тысяч по двадцать тысяч сестерциев,[437]но, несмотря на этот прекрасный подарок, не осмелился вести их в сражение и, вместо того чтобы напасть на Антония, принялся вместе с Гирцием почти обхаживать его. Таким образом, Гирций, который из Бононии мог прервать сообщения между Антонием и его римскими друзьями, с крайней любезностью пересылал в Рим по адресу все перехватываемые письма Антония, а когда 12 марта он и Октавиан узнали, что из Рима отправляется новое посольство к Антонию, они в очень спокойном тоне поспешили написать ему письмо. В этом письме они рассказывали ему о смерти Требония и об ужасе, вокруг нее возникшем; они уведомляли, что сенат решился отправить к нему новое посольство; они почти извинялись, что сражались против него, говоря, что их целью было не навредить ему или помочь Дециму, а лишь спасти солдат Цезаря, запертых в Мути не; они просили Антония не ставить их в необходимость атаковать его, потому что они не были его врагами и оставили бы его в мире, если бы он перестал осаждать Децима или хотя бы позволил ввезти в Мутину хлеб.[438] Можно ли было быть более миролюбивыми? Они могли бы уничтожить его, но просили быть благоразумным и достаточно добрым для того, чтобы в ожидании прибытия послов пропустить съестные припасы в Мутину.