Однако у семейств римской аристократии между собой было столько дружественных и родственных связей, что многие из них имели возможность даже среди всех этих разбойников найти тайных покровителей, которые для наивной публики должны были казаться их жестокими врагами. Таким образом Кален спас Варрена,[605] а Октавия, сестра Октавиана и жена Марцелла, нежная, прекрасная и умная матрона, заступилась перед своим братом за многих осужденных. Аттика, верного друга всех, не тронули: сам Антоний, признательный ему за поддержку, оказанную жене и друзьям в трудные часы, воспротивился его проскрипции.[606] Но ни Веррес, ни Цицерон не могли спастись; таким образом, через двадцать семь лет и обвинитель, и обвиняемый оказались на краю одной и той же бездны. Веррес был осужден по причине своего богатства, несмотря на старость и на то, что уже столько лет стоял в стороне от общественных дел, спокойно пожиная плоды своих прежних грабежей.[607] Что же касается Цицерона, то, несмотря на свое славное имя, он сделался жертвой ненависти Антония, его брата и племянника. Если бы сын Цицерона не был тоща в Греции, то все его семейство было бы уничтожено одним ударом. Он умирал, окончив, по крайней мере, свой труд и приобретя право войти, подобно Цезарю, в историю этой великой римской эпохи как самая крупная фигура. Современные историки находятся в выгодном положении, когда стараются показать нам слабости, непостоянство и противоречия Цицерона, но они забывают, что то же самое можно сказать и о многих его современниках, даже о самом Цезаре, и что это легче сделать с Цицероном лишь потому, что он сам рассказывает нам об этом. Можно, однако, увидеть в Цицероне и в его исторической роли нечто другое. В римском обществе, где в течение столетий лишь знатное происхождение, богатство или военные таланты открывали дорогу к политической власти, Цицерон первый, несмотря на то что не был ни знатным, ни богатым, ни военным, вступил в правящий класс, занимал высшие должности и управлял республикой вместе со знатными, миллионерами и полководцами лишь потому, что был удивительным литератором и оратором, умевшим очень ясно объяснить широкой публике сложные и глубокие идеи греческой философии. В римской истории, а следовательно, и в истории европейской цивилизации, началом которой был Рим, Цицерон был первым государственным человеком, принадлежавшим к интеллигентному классу, и, следовательно, — главой династии, если угодно, подкупной, порочной и злонамеренной, но которую историк, даже ее презирая, должен признать продолжающейся дольше династии Цезарей, ибо от Цицерона до наших дней она никогда не переставала управлять Европой в продолжение двадцати столетий. Цицерон был первым из тех людей пера, которые во всей истории нашей цивилизации были то поддержкой государства, то творцами революции, риторами, юрисконсультами, публицистами в языческой империи, затем апологетами и отцами церкви; монахами, легистами, теологами, докторами и читателями — в средние века; гуманистами — в эпоху Возрождения; энциклопедистами — во Франции XVIII века, а в наши дни — адвокатами, политическими писателями и профессорами. Цицерон мог совершать крупные политические ошибки, но его политическая роль тем не менее приравнивается к роли Цезаря и лишь немного уступает роли св. Павла или блаженного Августина. О Цицероне нужно сказать, что ему были свойственны все крупные достоинства основанной им династии и только самые незначительные ее недостатки. Это был один из тех людей, редко встречающихся даже в мире мыслителей и писателей, которые не имеют ни честолюбивого стремления скомандовать, ни жажды богатства, а одно только желание, гораздо более благородное, даже если оно влечет за собой известную суетность, — желание удивляться. Из всех людей, управлявших тогда римским миром, только Цицерон не потерял способности в ужасной политике этой эпохи различать добро и зло, способности, которая если не освобождает человека от мелких слабостей, то все же препятствует совершению крупных преступлений. Он один попытался управлять миром не с глупым упорством Катона или циническим оппортунизмом прочих современников, а разумно, стараясь среди беспорядков своего времени оставаться верным республиканским традициям, примирить суровые латинские доблести с искусством и мудростью Греции, распространить во всем римском обществе дух справедливости и милосердия, который делает всюду более гуманным часто слишком слепое и грубое применение права сильного. Историки могут подсмеиваться над Цицероном за его утопии; современники должны были судить о них иначе, ибо через пятнадцать лет они будут стремиться реализовать большую часть этих так называемых утопий.

Однако, когда великий писатель пал под кинжалами триумвиров в Формиях, только несколько граждан тайно оплакивали его. Находясь в центре этой страшной бури, каждый думал о собственном и налоги спасении, не заботясь о тонущем соседе. Чувство страха еще более увеличивало чувство опасности; распространяли самые тревожные слухи — три тирана хотят все разграбить. Октавиан, достигнувший власти с быстротой, не имеющей примера в истории Рима, превратился для народа в отвратительное жестокое чудовище. Можно было покориться диктатуре Антония, уже давно доказавшего свои способности, или диктатуре вельможи, каким был Лепид, но какое право управлять Римом имел этот юноша двадцати одного года, сын ростовщика, ибо в ненависти, какую он вызывал, его деда путали с его отцом? Скоро на улицах Рима появились надписи, оскорбительные для его предков и для него самого.[608] О нем рассказывали самые ужасные истории: утверждали, что он, сидя за столом в пьяном виде, диктовал приговоры;[609] что он противился прекращению убийств, чего хотели два других триумвира;[610] что он заносил в списки несчастных осужденных, у которых он хотел похитить их великолепные греческие вазы.[611] Это, несомненно, было преувеличением, но многие люди верили этому, и потому большое число лиц, которые не были осуждены и имели состояние или громкое имя, бежали и бросали Италию, как, например, Ливий Друз, Фавонийи другие. Если к тому времени они уцелели, то разве жестокости, свидетелями которых они были, не заставляли их бояться того, что за ними последуют другие, еще более ужасные? Их страх имел под собой основания, ибо триумвиры, не будучи в состоянии удовлетворить солдат, были вынуждены следовать за беглецами, увлеченные сами силой вещей, которая во время революций так часто приводит к результатам, значительно превосходящим намерения тех, кому позднее приписывали славу или позор быть их виновниками. Когда триумвиры принялись продавать дома, земли и недвижимость осужденных, они скоро поняли, что конфискации не принесли им столько денег, сколько нужно было для ведения войны, и что рыночная цена этой неизмеряемой добычи почти равна нулю. Может быть, многие из проскрибированных были менее богаты, чем принято было считать, может быть, также, пользуясь паникой, им удалось спрятать свои капиталы, доверив их преданным клиентам или передав весталкам.[612] Много денег, без сомнения, было расхищено рабами, вольноотпущенниками, убийцами, и поэтому очень немногие были в состоянии купить пущенные в продажу имущества. Впрочем, никто вообще и не осмеливался покупать имущества осужденных; страшились преследований, ненависти народа, противодействия офицеров, вмешивавшихся, чтобы захватить себе все лучшее и устранить опасных конкурентов.