Антоний сохранял два легиона Домиция, что доводило его армию до девятнадцати легионов, и сохранял за собой право проводить наборы в Италии.[805] Лепид сохранял шесть легионов, недавно набранных Луцием Антонием. Секст Помпей лишался помощи Антония, и Октавиан поэтому мог немедленно начать с ним войну.

В этом соглашении, важность которого странным образом не признается историками, можно видеть первые результаты интриг Клеопатры. В то время как раньше, после битвы при Филиппах, Антоний требовал своей части в управлении Италией и хотел иметь в своей власти часть ее; теперь, напротив, он отдавал всю Италию и весь варварский и бедный Запад своему товарищу, а себе брал ту часть империи, центром которой можно было считать Египет: все провинции богатого и цивилизованного Востока и лучшую африканскую провинцию — Киренаику. Это изменение притязаний, конечно, было результатом обсуждений, проходивших при Александрийском дворе. При кажущемся блеске стагнирующего Египта Антоний, подобно Цезарю в его последние годы, был убежден, что Европа, не исключая даже Италии, бедная и варварская страна, которая никогда не станет богатой, и что, не будучи в состоянии захватить всю Римскую империю, ему нужно взять Восток, и прежде всего Египет как его центр. Властитель Египта, имеющий италийских солдат и восточное золото, он завоюет Парфию и станет самым могущественным из людей. Он должен был, однако, на время отказаться от части этого проекта, от царства Птолемеев, владычества над Нилом и брака с Клеопатрой, только что подарившей ему сына. Фульвия умерла вовремя, но солдаты всегда верили в чудесное действие браков как гарантии мира и, чтобы сделать соглашение более прочным, имели для него в виду новый брак. Антоний должен был согласиться жениться на Октавии, сестре Октавиана, овдовевшей несколько месяцев тому назад и имевшей маленького сына;[806] ему нужно было изменить свой образ жизни, перестать быть азиатским монархом, окруженным наложницами и евнухами, и снова стать латинским отцом семейства, мужем простой римской матроны. Но Клеопатра ввела в свиту Антония много ловких и хитрых египтян, которые должны были извещать египетскую царицу обо всем, что он делал или задумывал делать, и, кроме того, терпеливо работать над неустойчивым духом триумвира, чтобы он оставался расположенным к их царице и ее проектам.[807] Клеопатра издали упорно работала над превращением мужа Октавии в восточного монарха.

Италия не могла обеспечить финансами великое предприятие. Италийское общество, впрочем, уже догадывалось, что завоевание Парфии после завоевания Понта и Сирии еще больше нарушит, к выгоде для Востока, равновесие провинций; циркулировавшие слухи о желании Цезаря перенести столицу на Восток, в Илион или Александрию, были только предвидением угрожавшей опасности.　

Теперь эта до сих пор смутная опасность приняла отчетливые очертания в принятых в Брундизии решениях: Антоний переносил на Восток центр своей политической и военной деятельности; единственной слабой связью, которую он сохранял с Италией, было сохраненное за ним право проводить там набор войска. Но могла ли Италия, после того как она была главой Римской империи, согласиться стать лишь ее рукой и защищать своими людьми империю, лучшие плоды которой у нее были отняты? Антоний, все более и более увлекавшийся идеей войны с парфянами, ободряемый своим успехом, природной смелостью и неизмеримой властью, которой он располагал в обстановке полного хаоса, не колебался более и с закрытыми глазами бросился в темное будущее.

Как бы то ни было, этот брак показывает, что прошлой зимой любовь к Клеопатре удерживала Антония в Александрии меньше, чем его политические замыслы. Когда события вынудили его разом изменить эти проекты, он, не колеблясь, заменил брак с Клеопатрой браком с Октавией. Но брундизийский договор имел еще ббльшую важность с другой точки зрения: он свидетельствовал, что кроме революции и анархии империи угрожают другие центробежные силы — антагонизм между Западом и Востоком. Этот договор действительно предупреждал на три столетия раздел Римской империи на Западную и Восточную, окончательно свершившийся только в эпоху Диоклетиана; в нескольких строках он отнимал у Италии обширные домены, завоеванные ею двести лет тому назад. Италия двести лет жила грабежом Востока; когда поступление восточной дани прекратилось, она испытала большое потрясение и сильно страдала от этого. Что случилось бы с Италией, если бы эта дань, вместо того чтобы поступать в Рим, задерживалась бы в Афинах, где Антоний думал основать свою столицу, ожидая того времени, когда ее можно будет перенести в Александрию? Какие хаос и революция в экономическом строе произошли в столетие, когда эта дань стала тратиться не в Италии и Европе, а на Востоке! Однако эта глубокая революция была необходимым следствием великого замысла завоевания Парфии. Было очевидно, что для выполнения такого великого проекта внутри Азии нужно было переместить центр империи к востоку, особенно в ту эпоху, когда почти разоренная Италия не могла обеспечить финансами великое предприятие. Италийское общество, впрочем, уже догадывалось, что завоевание Парфии после завоевания Понта и Сирии еще больше нарушит, к выгоде для Востока, равновесие провинций; циркулировавшие слухи о желании Цезаря перенести столицу на Восток, в Илион или Александрию, были только предвидением угрожавшей опасности.　

Теперь эта до сих пор смутная опасность приняла отчетливые очертания в принятых в Брундизии решениях: Антоний переносил на Восток центр своей политической и военной деятельности; единственной слабой связью, которую он сохранял с Италией, было сохраненное за ним право проводить там набор войска. Но могла ли Италия, после того как она была главой Римской империи, согласиться стать лишь ее рукой и защищать своими людьми империю, лучшие плоды которой у нее были отняты? Антоний, все более и более увлекавшийся идеей войны с парфянами, ободряемый своим успехом, природной смелостью и неизмеримой властью, которой он располагал в обстановке полного хаоса, не колебался более и с закрытыми глазами бросился в темное будущее.

Италия не оказывала теперь никакого сопротивления: слишком много бедствий обрушилось на нее. Несчастья распространялись повсюду и никого не щадили, даже поэта, воспевавшего обновление мира. Отвращая взоры от ужасной действительности, чтобы погрузиться в поэтическое созерцание идеального мира, Вергилий написал в этом году свою пятую эклогу как продолжение пророчеств, изложенных в четвертой. Это была чистая и нежная идиллия, полная сельских образов и мистических порывов, но глубоко печальная, в которой два пастуха оплакивают смерть буколического героя Дафниса и воспевают его апофеоз. Действительность скоро, однако, оторвала поэта от его поэтических снов. Алфеи Вар, не будучи в состоянии более сопротивляться жадным требованиям ветеранов, вынужден был разделить между ними земли Кремоны и Мантуи, и маленькое имение, унаследованное Вергилием от своих предков, было, таким образом, конфисковано. Поэт обратился за помощью в Алфену, бывшему его другом и желавшему быть прославленным, подобно Поллиону, в его стихах, но ничего не смог добиться: ветераны были господами Италии. Вергилий вынужден был бежать и искать убежища в Риме в доме своего старого учителя философии Сирона.

Экономические следствия гражданской войны. — Общее недовольство в Италии. — Апатия общественного мнения. — Молодой Гораций в Риме. — Первое народное возмущение против триумвирата. — Популярность Секста Помпея. — Новые затруднения для триумвиров. — Вергилий представляет Меценату Горация. — Секст Помпей — господин Сицилии. — Мизенский договор.