Однако, будучи в родстве с наиболее знатными римскими фамилиями, Октавиан каждый вечер, после того как весь день ораторствовал, возвращался в свою аристократическую среду, находил у себя друзей своего семейства, которые одновременно были и друзьями заговорщиков. А последние делали ему особенно выгодные предложения: Антоний действительно был опасным противником, всем выгодно погубить его; если бы Октавиан хотел довериться консерваторам и заговорщикам, то он нашел бы среди них верных и честных помощников против общего врага. Между этими подстрекателями самым ревностным был Гай Клавдий Марцелл, непримиримый аристократ, который во время своего консульства в 50 году вызвал междоусобную войну и который был или должен был сделаться шурином Октавиана, женившись на его сестре Октавии.[193]Марцелл рассчитывал, что молодой человек охотно прислушается к его советам.[194] Между тем, хотя Антонию наскучили эти интриги, срок для обнародования законов истек; во второй половине июня были одобрены аграрный и прочие законы — без оппозиции, а следовательно, и без насилия. Комиссия была организована таким образом: Марк Антоний, Луций Антоний, Гай Антоний и Долабелла составляли в ней большинство, имея своими товарищами Нукула,　Цезенния Лентона и седьмое лицо, имя которого нам неизвестно.[195]Могущественное орудие власти и прибыли находилось теперь в руках фамилии Антония.

Благодаря утверждению этих законов Антоний получил большое преимущество над Октавианом и партией заговорщиков, которая с этих пор стала распадаться. Общее впечатление после утверждения законов было таково, что Антоний является господином положения, что Октавиана можно рассматривать только как безвредного бунтовщика, что никто не может теперь улучшить положение дел.　

Цицерон, получив от Долабеллы свое поручение, мог уехать. Но его охватили сомнения.[196] Он готов был уехать, но его удерживала забота о своей славе, страх потерять удобный случай к какому-нибудь великолепному действию, аналогичному подавлению заговора Катилины, беспокоили угрызения совести и некоторый стыд. Не будет ли его отъезд рассматриваться как бегство? Он стремился узнать мнения разных лиц, тщательно анализировал положение вещей и спрашивал себя, может ли он вернуться к 1 января, когда Антоний уже не будет консулом и сенат будет в состоянии свободно высказаться.[197] Его удерживали и его частные дела, страшно запутанные.[198]Немного раньше он послал своего верного Тирона попытаться распутать счета Эрота[199] и просил Аттика помочь ему выйти из этого затруднения, хотя не смел просить у него денежной ссуды. Аттик был богат, но ведь сколько лиц обращалось к нему! Только он мог оплатить Бруту большую часть его издержек на аполлоновские игры.[200]Правда, что такие расходы и такое великодушие получили в этот раз блестящее вознаграждение: сенаторская комиссия, назначенная для разбора бумаг Цезаря, к концу июля, в тот момент, когда Аттик пришел уже в отчаяние, объявила его притязание основательным и приказала Гнею Планку не трогать территории Буфрота.[201]Аттик этой приятной неожиданностью был обязан вмешательству Марка Антония, о котором так плохо он отзывался в своих письмах в начале месяца. Более безрассудный и дерзкий, Луций предложил было разделить между бедняками обширные эпирские домены богатого всадника; но Марк был благоразумнее: он с успехом продолжал объединять вокруг себя прежних цезарианцев и повсюду приобретал друзей с помощью уступок и обещаний. Он старался успокоить консерваторов и помешать слишком горячим умам толкнуть Децима на решительный поступок.

Любезность, оказанная консулом Аттику, в высших классах была　принята хорошо, впрочем, после утверждения законов они несколько успокоились; не было ни резни, ни других насилий, которые предсказывали заговорщики. В Риме стало более спокойно, приближался июнь — месяц праздников, когда сначала должны были справлять игры в честь Аполлона, а потом — игры в честь победы Цезаря. Дух мира, казалось, спустился на форум. Если в середине месяца считали, что Секст Помпей нападет на Италию, то к концу месяца говорили, что он желает сложить оружие, и это несколько раздражало Цицерона, желавшего, чтобы Секст сохранил свою армию для консервативной партии.[202] Многие начали даже надеяться, что аграрный закон будет простой приманкой для народа и что Антоний не считает его серьезным. Неожиданно наступило успокоение. Один Кассий продолжал волноваться. Более энергичный и более умный, чем уставший и раздраженный бездеятельностью и ожиданием Брут, он не только заботился о кораблях, чтобы отправиться за покупкой зерна в Сицилию, но терпеливо проектировал самые смелые комбинации и тайно волновал ими своего друга. Нужно было немедленно подумать о приготовлении в провинциях убежищ и армий для защиты от нападения, может быть, уже угрожающего и во всяком случае неизбежного, которое Антоний готовит против них, будучи главой демагогической партии. В Италии более нечего было делать: нельзя было рассчитывать снова завоевать власть с консулами, которые были назначены на следующий год. В Цизальпинской Галлии они, напротив, имели Децима Брута, который, хотя у него и не было денег, все же был верным другом и который, набрав третий легион, предполагал направить экспедицию в некоторые альпийские долины, чтобы, используя солдат, вернуться с добычей. Можно было также, пожалуй, рассчитывать на Планка.[203] На Востоке друзей было еще больше и с ними легко было вступить в сношения. Требоний управлял Азией и собирал там деньги, Туллий Кимвр командовал легионами в Вифинии и готовил флот. Четыре легиона были расположены в Египте; там было много прежних солдат Помпея, не принимавших участия в гражданских войнах. В Сирии он сам оставил по себе хорошую память, а Цецилий Басс располагал еще легионом в Апамее, где он был в безопасности от нападений. Бели бы тайно начать переговоры, указывая восточным друзьям на опасность, в какой могла оказаться их партия, то со временем они должны были иметь армию, которую можно было бы противопоставить народной революции. Но Брут колебался, думал о том, что послать верных вестников будет трудно, говорил себе также, что если Антоний узнает об этих намерениях или заподозрит их, то может ускорить события; наконец, он не надеялся более, что консервативная партия может склонить армию на защиту дела убийц Цезаря. Все солдаты были слишком полны цезарианского духа. Это был пессимистический взгляд, общий для всей аристократической партии.[204]

V. Lex de permutatione provinciarum

Отъезд Цицерона в Грецию. — Ludi Apollinares. — Глухая борьба между Антонием и Октавианом. — Комета Цезаря. — Обнародование legis de permutatione— Цицерон прерывает свое путешествие. — Примирение Антония и Октавиака. — Утверждение legis de permutatione. — Возвращение Цицерона в Рим

Цицерон оканчивал свою книгу «О славе» и почти окончил уже свое сочинение De senectute, когда Аттик уведомил его, что для приведения в порядок бюджета он будет принужден взять в долг 200 000 сестерциев на пять месяцев, т. е. до 1 ноября. В этот день его брат Квинт должен был уплатить ему сумму, превосходившую эту сумму.[205] Так как Аттик охотно брал на себя поиски лица, которое дало бы денег взаймы, то с этих пор Цицерон мог свободно уехать, когда хотел. Действительно, в последних числах июля он не торопясь поехал снова в Путеолы, останавливаясь по пути в Анапши,[206] в Арпине[207] и в Формиях.[208] Из Путеол он рассчитывал поехать на Восток, но пребывал в сильнейшей нерешительности. Неспособный окончательно на что-нибудь решиться, он спрашивал мнения у всех и даже не знал, сесть ли ему на корабль в Путеолах или сухим путем доехать до Брундизия. В какое-то мгновение он решил путешествовать вместе с Брутом, намеревавшимся, подобно Кассию, скоро отправиться для закупки хлеба. Брут жил на вилле Лукулла на маленьком островке Нисиде в Неаполитанском заливе и нанимал у путеоланских и неаполитанских купцов все суда, какие только они могли ему предоставить.