Однако начинали циркулировать различные слухи, по временам смущавшие спокойствие, наступившее после утверждения законов Антония. Утверждали, что Секст Помпей готов заключить мир, и поэтому Цицерон счел потерянной свою последнюю надежду на свободу.[209] Время от времени приходили новые тревожные известия о намерениях Антония: дело доходило до того, что ему приписывали желание привести в Италию поставленные сенатом в марте под его командование македонские легионы, которым он будто бы приказал высадиться в Брундизии.[210] Цицерон считал это маловероятным,[211] но не был в том окончательно уверен и боялся, отправившись в Брун- дизий, встретить эти легионы. Он предпочел бы поехать морем, но там подстерегала новая опасность: говорили, что пираты опустошают берега.[212] Цицерон считал, что был бы в большей безопасности, если бы отправился по морю вместе с Брутом и маленьким флотом.　

Поэтому 8 июля он поехал на Нисиду и с удовольствием увидал в маленьких заливчиках прекрасного островка многочисленные суда Брута, Кассия, Домиция Агенобарба, а также других консерваторов и заговорщиков, готовых к отплытию в случае уничтожения амнистии. Он старался дать понять Бруту о своем желании уехать вместе с ним. Но Брут не понял его или сделал вид, что не понимает.　

Он был еще нерешительнее Цицерона, хотел следовать увещаниям Кассия, но желал также мира; хотел уехать, но прежде чем решиться поднять якорь, надо было узнать, что происходило в Риме в связи с предстоящими играми, надеясь, что они определят поворот в общественном мнении и что ему можно будет остаться. Как раз тогда пришли первые известия о представлении греческой комедии, на которое собралось очень мало публики; Цицерон объяснил это обстоятельство тем, что такой вид зрелищ не нравится римлянам. Манифестации могли произойти только во время представления латинской комедии и при битве диких зверей. Затем прибыл Скрибоний Либон с первыми подлинными письмами Секста Помпея, привезенными из Испании одним из вольноотпущенников. Секст заявлял* что готов сложить оружие, если ему возвратят имущество его отца и если другие вожди партии откажутся также от своих полномочий. Становилось очевидно, что он более склонен к миру, чем к войне.[213]

Таким образом, Цицерон, ничего не решив с Брутом, возвратился в Путеолы, где оставался 9-го и 10 числа; он все еще думал уехать с Брутом, даже если последний не отправится немедленно.[214] 10 июля он получил письмо от Аттика, в котором тот писал ему, что все одобряют отъезд Цицерона, лишь бы он вернулся к 1 января;[215] в тот же день он снова отправился в Нисиду. Там все пребывали в восхищении от известий из Рима. Терей Акция привлек очень много публики и имел громадный успех. Цицерон также порадовался этому, хотя думал, что народу для защиты республики лучше было бы взяться за оружие, чем аплодировать актерам.[216] Вернувшись в Путеолы, он хотел немедленно сухим путем отправиться в Брундизий, не ожидая Брута. В этот момент легионеры казались ему менее страшными, чем пираты.[217] 11 июля он написал Аттику, поручил ему общее управление своим имуществом, заклиная держать все обещания по отношению ко всем его кредиторам, уполномочил заключить займы и даже продавать имения, если это окажется необходимым для полной уплаты долгов.[218] Аттик действительно был прекрасный друг: уже в этот момент он намеревался опубликовать коллекцию писем великого оратора и просил у него все те, которыми тот владел.[219]

Цицерон поехал в Помпеи. В Риме тем временем закончились　Ludi Apollinares. По словам консерваторов, они имели большой успех;　друзья Антония и противники заговорщиков, напротив, утверждали, что публика была холодна.[220] Теперь о судьбе республики судили по успеху актера! Но на этот раз друзья Брута были, конечно, правы, потому что в цирке и в театре римский народ был далек от партий и аплодировал всем зрелищам, которые ему нравились. Октавиан употребил все силы, чтобы устроить блестящие игры в честь победы Цезаря, стараясь, чтобы в честь сына Цезаря прошли большие демонстрации, которые привели бы в бешенство Антония. Последний, однако, не оставался бездеятельным: он без отдыха работал, пытаясь снова организовать старую партию Цезаря раньше, чем будет предложен закон о Галлии. Он оказывал знаки расположения, сорил деньгами, готовил все новые решения Цезаря. Он ввел в сенат «хароновских» сенаторов, как называл их народ, т. е. темных личностей, находившихся от него в зависимости, и центурионов Цезаря, о назначении которых он, по его словам, узнал из бумаг диктатора.[221] Таким образом, он не только собрал вокруг себя способных цезарианцев незнатного происхождения, но и привлек к себе некоторых более знатных цезарианцев и даже нескольких консерваторов, например Луция Тремеллия, который в 47 году в качестве народного трибуна так энергично боролся с революцией Долабеллы. Времена были тяжелые, и Тремеллий, подобно другим, нуждался в деньгах; он решил встать на сторону Антония, так же как и бывший эдил Луций Варий Котила.[222]Антоний попытался, кроме того, подкупить племянника Цицерона[223]и даже, кажется, самого Пизона, тестя Цезаря.[224] Он, может быть, тогда же вошел в сношения с Лепидом, чтобы принять участие в проекте обручения одного из сыновей Лепида с одной из своих дочерей, несмотря на их ранний возраст;[225] и, наконец, он старался, как только мог, поддерживать хорошие отношения с консерваторами. Своим декретом о буфротских делах он так расположил к себе Аттика, что богатый финансист ездил специально к нему в Тибур выразить свою благодарность.[226] Тем временем Луций Антоний занимался приведением в исполнение аграрного закона; он приказал измерить общественные земли, старался покупать по более или менее высокой цене земли частных лиц, в зависимости от того, кому они принадлежали — друзьям или врагам. Скоро вокруг него появилось столько льстецов, что кто-то предложил воздвигнуть ему при участии всех тридцати трибов конный памятник на форуме.[227] Могущество Антония, опиравшееся на такое количество интересов, казалось непоколебимым как скала, и все усилия Октавиана, по-видимому, были обречены на неудачу. Однако Октавиан пользовался большими симпатиями среди ветеранов, простого народа, самих друзей консула и всей народной партии, восстановленной Антонием. Цезарианский фанатизм так возрос, что одного имени Цезаря было бы достаточно, чтобы вызвать к нему любовь, даже если бы он и не обладал способностью располагать к себе людей. Цезарианцы все сожалели о раздорах, возникших между ними и консулом; находили даже, что Антоний слишком суров.　

Можно ли было не дать места в цезарианской партии сыну Цезаря, чье присутствие было значительным источником силы?[228]