Поверхностный наблюдатель мог бы подумать, что положение улучшается. Но это кажущееся спокойствие только подготовляло решительную перемену в политике Антония. Есть основания предполагать, что постоянные перемены и колебания в течение целого месяца показали ему, что ни та, ни другая партия не были в состоянии управлять республикой. Сам он оказался во главе дезорганизованного правительства, в котором не только не доставало многих магистратов, но не было даже городского претора. Члены его партии проводили время на морских купаниях, а его товарищ не смел показываться публично; сенат, ряды которого с каждым днем таяли не только от страха, но и от наступления весны, был нерешителен и колебался. Поэтому, когда он увидал себя в общем господином республики, покинутой всеми, он наконец решился на новый поворот, смелее тех многочисленных маневров, с помощью которых в прошлом месяце он переходил всегда на сторону более сильного. Два лица, до сих пор остававшиеся в тени, на этот раз, казалось, были назначены судьбой, чтобы освободить его от последних колебаний: это были его жена Фульвия и его брат Луций. С историческими личностями, даже более великими, чем Антоний, часто случалось, что они проявляли нерешительность именно в тот момент, когда нужно было нанести последний удар, от которого зависела их будущая судьба, и решались на него только побуждаемые другими лицами, менее видными и менее умными, которые, не отдавая себе отчет в опасностях, в критический момент сохраняли хладнокровие и смелость. Это и произошло тогда с Антонием. Луций, по-видимому, был молодым человеком с характером, очень похожим на характер своего брата, отличавшимся смелостью и честолюбием, но которого недостаток жизненного опыта делал менее рассудительным. Фульвия, напротив, была одной из тех честолюбивых женщин, у которых мужская страсть к власти, по-видимому, уничтожает все добродетели их пола и увеличивает все его недостатки. Упрямая, жадная, жестокая, властная и безрассудная интриганка, она сначала была женой Клодия, потом женой Куриона и стала благодаря своему характеру и этой школе чем-то вроде музы революции; потом она вышла замуж за Антония, как будто бы ее судьбой было иметь мужьями всех великих деятелей Рима. Она скоро приобрела над Антонием ту власть, какую подобные ей женщины всегда приобретают над сильными, порывистыми и эмоциональными мужчинами. Неудивительно, что эти волнения пробудили в ней отчасти душу Клодия и что, сговорившись с Луцием, она принялась побуждать Антония не пропустить удобный случай завоевать в государстве самое высокое положение, как сделал это Цезарь в 59 году. Герофил лишь потому, что льстил горячему желанию отомстить за Цезаря, волновавшему ветеранов и народ, мог совершить то, что месяц тому назад всем казалось невозможным: он изгнал из Рима за несколько дней консервативную партию в тот момент, когда после мартовских ид ее положение в республике казалось обеспеченным. Неужели человеку, подобному Антонию, не удалось бы более легкое предприятие: снова ввести в республику тех, кто занимал там ранее первое место? Разве не имел он того преимущества, что один из его братьев, Гай, был претором, а другой, Луций, трибуном? Конечно, теперь было невозможно воспользоваться для завоевания господства над республикой ремесленными коллегиями, как сделал это Цезарь: теперь они были в полном упадке. Но ветераны могли оказать ему еще более серьезную помощь. Они были многочисленны, решительны и ненавидели убийц своего вождя; они боялись потерять свои приобретения; благодаря им произошли в предшествующем месяце волнения, а следовательно, и падение консервативной партии. Принимая вид продолжателя политики Цезаря, а при нужде и мстителя за него,　

Антоний мог быть уверен, что они будут на его стороне. Правда,　Рим был еще не вся империя, и недостаточно было быть господином столицы, чтобы иметь в своей власти и провинции. Но начинали распространяться слухи, способные устрашить консерваторов и ободрить Антония и его советников. Говорили, что провинциальные армии, возмущенные убийством Цезаря, готовы восстать.

Побуждаемый Фульвией, Луцием, своим собственным честолюбием и событиями, Антоний в середине апреля решился если не всецело и открыто изменить политику, то все же начать ряд маневров, внешне противоречивых, но объясняющихся очень просто, если предположить, что он задумал подражать Цезарю не в почти монархической диктатуре последних лет, а в его политике времен первого консульства и приобрести власть более полную и более прочную, чем обычная власть консула. Он, однако, обнаружил во всем своем поведении известную предусмотрительность, доказывавшую, что он не был столь же уверен в успехе, как его советники, и не смотрел на консервативную партию как на окончательно ниспровергнутую.

Первые признаки этой перемены консерваторы заметили между 15 и 20 апреля. Сперва это была речь, обращенная консулом к народу, в которой Цезарь изображался «величайшим гражданином»;[73] потом два странных документа, найденных, как говорили, ближе к 18 апреля в бумагах Цезаря. Один из этих документов предоставлял права гражданства сицилийцам, а другой возвращал Дейотару царства, ранее отнятые у него Цезарем. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что оба документа были подложными. Кого Антоний мог уверить, что Цезарь захотел возвратить Дейотару, верному другу Помпея, то, что сам отнял у него? Но для повторения того, что Цезарь сделал в свое первое консульство, нужно было много денег, и, чтобы добыть их,　

Антоний наконец уступил домогательствам Фульвии и приказал секретарю Цезаря Фаберию подделать оба документа, получив взамен крупную сумму денег от сицилийцев и поверенных галатского царя. Последние, по-видимому, дали ему syngrapha, чек, как мы сказали бы теперь, в десять миллионов сестерциев на царское казначейство.[74] Обман, однако, был столь очевиден, что Цицерон вышел из себя, когда известие об этом дошло до него в Путеолы,[75] а в Риме сенаторы тотчас объявили, что бумаги Цезаря отныне будут разбираться не одним Антонием, но обоими консулами с комиссией и только начиная с 1 июня, когда сенат возобновит свои заседания и комиссия, таким образом, будет в состоянии осуществлять надзор ежедневно.[76] Во время же каникул к бумагам Цезаря прикасаться и вовсе запрещалось.

Впечатление, произведенное этими новостями у Неаполитанского　залива, где римляне проводили лето, было ослаблено прибытием Гая Октавия, приемного сына Цезаря, молодого человека, которому не было еще девятнадцати лет. Как только он узнал в Аполлонии о событиях мартовских ид, он в первое мгновение вознамерился было возмутить македонские легионы; потом, не осмелившись на это, он уехал в Италию. Он высадился в Лупиях (совр. Lecce), где узнал, что существует завещание Цезаря и что он объявлен его приемным сыном. Он тотчас отправился в Брундизий, откуда двинулся к Риму в сопровождении нескольких молодых друзей, которых Цезарь послал к нему в Аполлонию, в том числе Марка Випсания Агриппа и некоего Квинта Сальвидиена Руфа, обоих незнатного происхождения.[77] Все, естественно, с нетерпением ожидали увидеть наследника Цезаря и узнать, каковы будут его намерения. Становясь сыном Цезаря, он по традиции должен был преследовать убийц своего отца, а амнистия 17 марта запрещала ему это. Собирался ли молодой человек принять наследство и имя диктатора? Сознавал ли он, сколь тяжелы обязательства, возлагаемые на него амнистией? Октавий, приехав в Неаполь 18 апреля, имел разговор с Бальбом и объявил ему, что принимает наследство.[78] Он отправился в Путеолы повидаться со. своим тестем, Луцием Марцием Филиппом, и с Цицероном, которого некогда уже видел в Риме и с которым был очень любезен.[79] Он избегал говорить об амнистии или делал это так, чтобы никого не оскорбить. Но если молодой человек не произвел на Цицерона дурного впечатления, то свита, окружавшая Октавия во время его путешествия, произвела на него отталкивающее впечатление: это была банда ветеранов, колонистов и настоящих или вымышленных вольноотпущенников Цезаря, которые выражали недовольство Антонием, потому что он не отомстил за диктатора. Они побуждали Октавия к активном действиям и не пропускали случая называть его Цезарем, как будто это имя было уже предметом всеобщего обожания. В отличие от них Цицерон и его тесть называли его просто Октавием,[80] а тесть советовал ему даже не принимать слишком опасного наследства.[81]