Не ограничиваясь исключительно этим, Цицерон произнес восьмую филиппику; в ней он отрицал вчерашнее решение, доказывал, что речь идет именно о войне, а не о мятеже; с жаром нападал на Калена, консуляров, послов и предсказывал конфискацию и резню, если Антоний одержит верх. Он жаловался также на то, что преступным бездействием охладили ревность италийских и галльских горожан, которые все были расположены к сенату. В конце речи он предложил дать солдатам Антония срок до 15 марта, чтобы покинуть его; после этого они должны рассматриваться, как мятежники. Его сильная речь произвела впечатление, и предложение было принято. Но Панса, желавший, быть может, дать удовлетворение сенаторам, которым он изменил накануне, выставил сперва другое предложение: он потребовал поставить за счет государства небольшой надгробный памятник и конную статую на форуме Сервию Сульпицию, как было принято по отношению к послам, убитым во время их миссии. Но Сервилий, бывший в мелочах боязливым хранителем законности, возразил, что Сервий не был убит, а умер от болезни.

Тогда неутомимый старик произнес девятую филиппику, защищая предложение Пансы[406] и довольно софистически утверждая, что нужно рассматривать причины, повлекшие смерть, а не вид смерти. По поводу Массалии не приняли никакого решения.

В действительности один только Цицерон хотел войны. Все другие говорили или действовали лицемерно с тайным намерением не довести дело до конца. Такова была цель не только Гирция, но и Октавиана, который, однако, очень охотно уничтожил бы Антония, тем более что его приезд на театр войны сделал положение весьма невыгодным для Антония. С тремя легионами и одной когортой Антоний осаждал два легиона ветеранов и пять легионов новобранцев, а сам стоял во главе армии из четырех легионов ветеранов и одного легиона новобранцев. Если бы Гирций и Октавиан напали на Антония, то он оказался бы между ними и Децимом и был бы либо раздавлен ими, либо вынужден бежать на север.[407] Вместо этого после стычки при Клатерне Гирций и Октавиан отвели своих солдат в лагерь и не сделали ничего более: Антоний парализовал действия Октавиана, Децима и Гирция, демонстрируя им то, что для тогдашних политиков было головой Медузы: месть за Цезаря. Настроение ветеранов во всей Италии снова было до такой степени благоприятно для Антония, что Вентидию без труда удалось призвать к оружию почти всех отпущенных солдат седьмого, восьмого и девятого легионов; таким образом, тогда было два легиона, называвшиеся седьмыми, и два легиона, называвшиеся восьмыми легионами Цезаря: легионы Вентидия и легионы Октавиана. А расположение ветеранов стоило для Антония в этот момент большой армии. Децим, обеспокоенный тайными интригами Антония, был так занят заботой о предотвращении мятежа среди своих солдат,[408]что не смел более выходить для нападения. Ослабевший от болезни Гирций не смел помериться силой со своим старым другом, осаждавшим Децима, чтобы отомстить за их общего благодетеля. Ок- тавиан, также напуганный смутной опасностью военного мятежа, обеспокоенный бездеятельностью Гирция, не знал, что делать, и, чтобы провести время, принялся за свои любимые литературные упражнения: он декламировал и писал целыми днями.[409]

Однако через несколько дней гром, раздавшийся практически в безоблачном небе, отвлек на некоторое время общественное мнение в Риме от событий в Мутине. Однажды в середине февраля сенаторы неожиданно были извещены, что Панса созывает на следующий день сенат: от Брута пришли такие важные письма, что нельзя было более откладывать собрание.[410] На следующий день сенат был переполнен; при общем оцепенении прочитали письма, рассказывающие следующую, почти невероятную, историю. Приехав осенью в Афины, Брут остановился у одного из друзей и, подобно многим другим, стал посещать лекции двух философов — Феомнеста и Кратиппа — вместе с другими молодыми римскими студентами,[411] в числе которых были Гней Домиций Агенобарб, сын Цицерона, и двадцатилетний юноша родом из Венузии по имени Квинт Гораций Флакк. Отец последнего был честный и умный вольноотпущенник, профессия сборщика налогов позволила ему сделать кое-какие сбережения; он купил небольшое имение и, страстно любя сына, послал его учиться. Эти молодые люди, почти все принадлежавшие к знатным фамилиям, оказали очень теплый прием тираноубийце; так же хорошо он был принят в Афинах: павшая республика с большой легкостью расточала почести всем своим знатным гостям. Настроение скоро повысилось, и на фоне сожалений, празднеств, бесед возник революционный заговор. Нельзя сказать, кому принадлежала первая мысль о заговоре; невероятно, чтобы Брут был его творцом,[412] хотя он должен был наконец принять руководство заговором в качестве вождя. Его личный авторитет, роль, сыгранная в заговоре, его друзья и, наконец, случай, происшедший вскоре после его приезда, принудили его волей или неволей стать во главе движения. Молодые люди, окружавшие Брута, узнали, что Требоний посылает в Рим из Азии 16 000 талантов[413] и что лицо, которому поручено отвезти подать, должно пристать к берегам Греции. Они доказывали Бруту, что необходимо задержать эти деньги по дороге, иначе, попав в Италию, они достанутся их врагам, и что он один имеет необходимый авторитет убедить посланного Требония доверить ему это сокровище. Брут позволил себя убедить, он отправился навстречу посланному в Эвбею и заставил его выдать деньги.[414] Но, оказавшись обладателем такой огромной суммы, он почувствовал себя обязанным употребить ее для пользы дела консерваторов.

Как раз в этот момент, в ноябре 44 года, Долабелла поспешно шел через Македонию; часть своей конницы он послал вперед, с собой он вел один легион, а остальной коннице приказал образовать два корпуса и следовать за ним в Азию.[415] Едва он прошел, молодые друзья Брута принялись, используя деньги Требония, подкупать солдат; Домиций склонил на свою сторону один корпус кавалерии Долабеллы; другому лицу, как считает Цинна, удалось привлечь к делу Брута другой ее корпус; сын Цицерона побудил к мятежу последний македонский легион, за которым должен был прийти легат Марка Антония.[416] Таким образом, в декабре Брут оказался во главе маленькой армии, окруженной когортой молодых поклонников, в числе которых был Гораций. С ними он отправился в Фессалонику, где правитель Македонии Гортензий, не имевший войска, признал его своим преемником. Тогда он без замедления послал войска захватить склад оружия, устроенный Цезарем в Димитриаде, и с помощью Гортензия принялся набирать новый легион из многочисленных ветеранов Помпея, оставшихся после Фарсалы в Македонии и Фессалии.[417] Во время этих приготовлений в первых числах января он узнал, что назначенный правителем Македонии Гай Антоний высадился в Диррахии.[418] Опасаясь, как бы Антоний не соединился против него с правителем Иллирии Ватинием, который был цезарианцем, Брут немедленно, презирая зимние холода и пройдя со своей маленькой армией форсированным маршем 270 миль, отделявших Фессалонику от Диррахия, около 20 января явился на берег Адриатического моря.[419] К счастью для него, Ватиний, больной, бессильный, ненавидимый солдатами, не сумел после смерти Цезаря помешать общему восстанию иллирийцев, не плативших более своих податей; он даже потерял в засаде пять когорт; армия, не получавшая ни копейки, была недовольна и раздражена.[420] Прибытие Брута, у которого было много денег, вызвало взрыв: из трех легионов Ватиния два перешли на сторону убийцы Цезаря, третий последовал за Гаем Антонием, старавшимся отступить в сторону Эпира. Но по дороге он потерял три когорты и с семью оставшимися бросился в Аполлонию, где Брут осадил его. Свои письма Брут заключал просьбой об утверждении сенатом всех его распоряжений.[421]