После этой катастрофы Саллюстий поспешно удалился от политической жизни, сделавшейся слишком опасной для такого богатого человека, как он; однако он не примирился с консерваторами, а когда победа при Филиппах уничтожила опасность консервативной реставрации, он взялся за перо, чтобы излить свою злобу, и составил серию «историй», в которых хотел описать позор и ошибки консервативной партии. Первым сочинением, над которым он работал в это время с помощью одного греческого вольноотпущенника по имени Аттей, ритора и литератора по профессии,[682] была парадоксальная история заговора Катилины. Желая дать дерзкий ответ консерваторам, не перестававшим обвинять людей народной партии в единомыслии с ужасным преступником, он старался доказать, что этот заговор был затеян преданной Сулле знатью, обедневшей после очень быстрой растраты кровавой добычи во время гражданской войны. Заговор, следовательно, был позором для консервативной партии; мать одного из ее героев, убийцы Цезаря Децима Брута, сама принимала в нем участие. Саллюстий внес слишком много страсти в этот труд, чтобы не запутать и не исказить факты, но в то же время он оказал латинской культуре великую услугу, возобновив в артистической, психологической и рациональной истории сухой рассказ летописей, составлявших в течение столетий историю Рима, — историю столь же сухую и нелепую, как та мнимая критическая и научная история, к которой хотели бы привести ее еще и сейчас некоторые педанты. Аттик и Корнелий Непот, чтобы изложить великие факты из истории Рима, следовали по годам и сухо описывали события год за годом, как будто бы исторические лица были тенями, а события — простым предметом монотонного перечисления. Саллюстий, напротив, подражая грекам, особенно Фукидиду, написал психологическую и артистическую историю, где подверг анализу страсти людей, где действующие лица представлены весьма рельефно, а события, рассказанные в рациональном стиле, являются предметом философских и нравственных размышлений.

Огромные контрасты в идеях и политике в сочетании с беспокойством собственников, боявшихся лишиться своих имений, не замедлили вызвать во всей Италии большое недовольство, всеобщую ненависть и злобу. Когда в конце 42 года узнали, что Октавиан так тяжело заболел при возвращении в Италию, что находился в смертельной опасности,[683] многие желали видеть его мертвым.　

Знали, что он возвращался только для того, чтобы совершить новые злодеяния в адрес богатых и зажиточных людей. Но молодой триумвир не умер и в начале весны 41 года вернулся в Рим почти совершенно здоровым, рассчитывая немедленно начать раздачу земель ветеранам. Однако возникли неожиданные трудности.　

Фульвия, в течение всей войны управлявшая Италией, вовсе не имела намерения передать власть своему молодому зятю. Битва при Филиппах, сделав Антония господином положения, увеличила влияние и честолюбие всего его семейства; в тот год его брат Луций был консулом вместе с Публием Сервилием; Луций и Фульвия как брат и жена победителя при Филиппах рассчитывали управлять Римом и Италией вместо дискредитированного и болезненного молодого Октавиана. И действительно, Октавиан, ослабевший от своей недавней болезни и занятый тяжелой миссией раздела земель, казался сперва настроенным миролюбиво. Он отдал приказ Салвидиену отправиться в Испанию, в провинцию Лепида со своими легионами, но, не будучи в состоянии убедить Лепида дать ему свои три легиона, временно уступил; он показал письма Антония и получил от Калена обещание передать ему два легиона,[685] но не настаивал на этом, когда увидал, что тот медлил со своим обещанием. Потом, не давая Луцию и Фульвии никакого повода для беспокойства, Октавиан начал операцию раздела земель, назначая повсюду в Италии с этой целью комиссаров и набирая землемеров. Он был, однако, слишком умен и слишком честолюбив, чтобы позволить Фульвии управлять собой и не предъявить свои права триумвира. Поэтому скоро Луций проявил недовольство и стал обвинять Октавиана в нарушении его консульских прав.[686]

Хотя Октавиан имел многочисленные поводы для жалоб,[687] он, желая без замедления распределить земли, терпеливо перенес это новое обвинение. Скоро во многие города Италии, среди которых с уверенностью можно назвать Анкону, Аквин, Беневент, Бононию, Капую, Кремону, Фермой, Флоренцию, Луку, Пизавр, Аримин и Венузию, прибыли комиссары с поручением отобрать земли для ветеранов, составить список собственников, распределить между ними контрибуцию, которая была, вероятно, пропорциональна состоянию и состояла не только из земель, но также из домашних животных, рабов и сельскохозяйственного инвентаря; наконец, они должны были назначить за каждую экспроприацию вознаграждение, которое, впрочем, не было уплачено,[688] и распределить с помощью землемеров земли, рабов и скот. Весной начался открытый грабеж. Зажиточные фамилии, например фамилия Альбия Тибулла или Проперция в Умбрии, потеряли ббльшую часть своего наследственного достояния; мелкие собственники, владевшие землей меньшей, чем самый малый участок, предназначенный ветерану, потеряли все; зажиточные буржуа Италии (средний класс), так искренне расположенные к партии заговорщиков, должны были уступить ветеранам часть земель, на которых в последние годы с таким трудом разводили виноград и оливковые деревья, беря в долг суммы под большие проценты; им пришлось разделить с вернувшимися из-под Филипп солдатами стада улучшенной породы, рабов, которых они покупали по такой высокой цене и которым с таким трудом давали образование. Ветераны, подобно солдатам прошлого века, не удовлетворялись необработанными землями, которые нужно было еще расчищать: они желали поместий, которые трудом других уже стали доходными и снабжены орудиями, стадами и рабами; в этих поместьях они хотели спокойно дожить до конца, подобно добрым рантье и членам муниципального сената.[689]

Страшное волнение началось в Италии в период распределения земель. В первых месяцах 41 года все города, которым угрожала дующее эта реформа, послали в Рим депутации, чтобы бороться, просить и протестовать против того, чтобы это расхищение коснулось только восемнадцати городов Италии. Если Италии суждено подвергнуться разграблению, то не было ли справедливым, чтобы ему подверглись все граждане?[690] Октавиан, с юности дискредитированный и больной, не мог не обеспокоиться этими просьбами, жалобами и интригами. Возникла еще одна проблема, более тяжелая и совершенно неожиданная. Фульвия и Луций, озабоченные тем, что молодой человек был менее послушен, чем они хотели, вступили в соглашение с целью остановить под разными предлогами начатую им раздачу земель. Они стали говорить о необходимости дождаться возвращения Антония из Азии; потом они утверждали, что если произвести раздел немедленно, то ветераны Цезаря, сражавшиеся при Филиппах под начальством Антония, должны быть отведены в их колонии или самим Антонием, или его представителями, поскольку они признавали Антония, а не Октавиана.[691] Последний показал им текст соглашения, заключенного при Филиппах, но Фульвия и Луций не уступали. Фульвия, как предполагают, своими интригами среди находившихся в Риме ветеранов добилась того, что Октавиан наконец уступил.[692] Он поручил Азинию Поллиону руководство комиссиями, работавшими в Цизальпинской Галлии,[693] и назначил друзей Антония в различные комиссии, например, Планк вошел в комиссию Беневента.[694] Но трудностей у Октавиана, даже помимо коварства его врагов, становилось все больше. Ветераны, которые, ощущая свою силу, становились все наглее, захватывали не предназначавшиеся им земли.[695] Разгневанный зажиточный класс, потеряв свои имения и не получив обещанное вознаграждение, стал снова преклоняться перед Брутом и Кассием — ожила ненависть к деспотическому триумвирату и снова возникло желание свободных учреждений.