В тот же самый день на форуме перед огромной толпой Цицерон произнес свою шестую филиппику и рассказал, что произошло; он предупреждал граждан, что война неизбежна, и, подражая тому, что Аристотель написал Александру по поводу греков, добавил, что другие народы могут жить в рабстве, но что римляне не могут обойтись без свободы.[385] Так после пяти дней окончилась первая стычка парламентской борьбы, развернувшейся в Риме, как пролог к гражданской войне, которая скоро должна была разразиться в долине реки По. Как всегда случается, после такой стычки наступил отдых, во время которого назначенный по жребию Гирций покинул Рим, чтобы присоединиться к Октавиану, хотя едва оправился от болезни; Панса остался в Риме, чтобы набрать четыре новых легиона и позаботиться о добыче денег, а Цицерон de facto, если не de jure, сделался главой республики. После пространных речей 20 декабря и 1 января старый оратор своей храбростью выделялся среди общей робкой толпы, подобно огромному валуну, поднимавшемуся над равниной. К нему обращались со всех сторон, чтобы выявить опасность, указать на предосторожности, попросить совета. И он сам был вынужден вмешиваться во все публичные дела, чтобы наблюдать за исполнением своих декретов, которые в противном случае остались бы пустым звуком. Например, хотя сенат, по его предложению, отменил распределение провинций, проведенное 27 ноября, Гай Антоний уже прибыл в Македонию, в то время как Кальвизий Сабин выехал из Рима и послал легатов в свою провинцию. Цицерон, бывший настраже, неоднократно протестовал в сенате против этой узурпации Кальвизия, но не был в состоянии заставить вотировать строгое решение.[386] Кроме того, он вел с Октавианом обширную корреспонденцию. Он понимал, что ответственность за чрезвычайные полномочия, предоставленные молодому человеку, падала на него более, чем на Сервилия и Сульпиция, ввиду его пространной речи, произнесенной первого января, в которой он так хвалил Октавиана, ручаясь за его поступки. Поэтому он старался издали руководить им, адресуя ему бесконечные письма, полные мудрых советов, и принимая на себя, таким образом, косвенно часть ответственности за ведение войны.

При всеобщей растерянности он исполнял обязанности многих отсутствующих магистратов. Эта работа будоражила его энергию, а энтузиазм удваивал его силы; он никогда не наносил столько визитов, не писал столько писем, не произносил столько речей;[387] он чувствовал себя помолодевшим, неутомимым и полным огня, который с каждым днем становился все жарче. Таким образом, когда Панса во второй половине января созвал сенат для обсуждения некоторых административных вопросов по поводу Аппиевой дороги, чеканки монеты и праздника Луперкалий, старый оратор воспользовался этим, чтобы в яркой речи, посвященной своей седьмой филиппике, склонить сенаторов заняться не чеканкой монеты, а подготовкой неизбежной войны. «Ни на каких условиях, — говорил он, — я не хочу заключать мир с Антонием…[388] Если нельзя жить свободными, то должно умереть»[389] К сожалению, не все разделяли его горячность. Оба консула писали дружественные письма Антонию, в которых объявляли себя склонными к миру. Между сенаторами, восхвалявшими мужество Цицерона, многие поступали так же; послы, принявшие поручение только для того, чтобы окончить как бы то ни было долгий спор, утомивший сенат, были готовы по дороге отменить свой ультиматум, лишь бы привести переговоры к миру. Самый старый из троих, Сервий Сульпиций Руф, уже больной, умер во время путешествия,[390]и в лагерь Антония явились только Пизон и Филипп; там они своими глазами могли увидеть, что человек, которого Цицерон описал им, как зверя, жаждущего крови римлян, ведет осаду совершенно особенным образом. Он расположил свою армию от Клатерны до Пармы и как будто специально окружил город незначительным числом солдат, так что съестные припасы туда продолжали свободно провозиться.[391]

Антоний ожидал весны и подкреплений, чтобы серьезно принять участие в войне, если это окажется необходимым, а тем временем старался увеличить свои силы, выдавая себя повсюду мстителем за Цезаря и защитником дела его солдат. Он послал эмиссаров к легионам Азиния[392] и, может быть, к легиону Планка,[393] чтобы обещанием двух тысяч сестерциев каждому солдату побудить их перейти на его сторону. Он старался вместе с тем письменно и через послов уговорить Лепида и Планка присоединиться к ним. Он приказал набрать новых солдат в Цизальпинской Галлии и послал в Мутину эмиссаров с целью передать солдатам Децима, что он не хочет сражаться с ними, а хочет наказать Децима Брута, участвовавшего в убийстве диктатора. Если они пожелают оставить его и делать дело, общее со всеми ветеранами Цезаря, они будут вознаграждены.[394]Но все эти маневры были тайными, между тем послы видели, как осторожно Антоний вел войну. Филипп и Пизон, естественно, не хотели раздражать такого снисходительного противника; они явились к нему с почтением, достойным такого знатного лица, и вместо того чтобы сообщить ему сенатский ультиматум, завязали дружественный разговор о положении дел. Со своей стороны, Антоний был очень любезен и хотя не уполномочил их передать Дециму Бруту решение сената, но предложил им все же разумные условия мира.[395] Он откажется от Цизальпинской Галлии, но пусть оставят ему Транзальпинскую Галлию на пять лет с тремя легионами, которые он имел, и с другими тремя, набранными Вентидием; пусть не возвращаются к тому, что сделали Долабелла и он; lex iudiciaria не должен быть отменен; не будут проводить расследования по поводу сумм, взятых в казначействе членами комиссии, назначенной для приведения в исполнение аграрного закона Луция; его шесть легионов, кавалерия и преторианская когорта получат земли.[396] Таким образом, было справедливо, что Антоний стремился получить только богатую провинцию! Обрадованные этими предложениями, Пизон и Филипп отправились назад вместе с Луцием Варием Котилой, который должен был быть представителем Антония при переговорах.　

Тем временем Гирций и Октавиан уехали из Арретия и, перевалив через Апеннины, прибыли в Аримин; они поднялись по via Aemilia до Forum Corneli, возле современного Imola, ще расположились лагерем, ожидая весны.[397] Гирций даже прогнал через несколько дней из Клатерны аванпосты Антония.[398]

Послы прибыли в Рим в первых числах февраля,[399] и Панса тотчас же созвал сенат: Цицерон, называвший в своих частных письмах обоих послов жалкими людьми,[400] надеялся, что это заседание будет решающим. Действительно, считая ненужной длинную речь, он на этом заседании в нескольких словах высказал свое мнение: Антоний не повиновался, он должен был быть объявлен hostis.[401]Но горячность ввела его в заблуждение относительно намерений других. Большинство консуляров не теряли надежды после этой посольской миссии вступить в соглашение с Антонием.[402] Фуфий Кален предложил отправить новых послов; Луций Цезарь, старый дядя Антония, крайний консерватор, убежденный, может быть, своими друзьями, предложил смягчить предложения Цицерона: пусть объявят не войну, а мятеж (tumultus); это будет знаком нарушения общественного порядка, но не началом настоящей гражданской войны. Панса, всегда старавшийся угодить цезарианцам и желавший даже предложить комициям закон об утверждении распоряжений Цезаря,[403] присоединился к предложению Луция Цезаря и направил прения по такому руслу, что это предложение было одобрено.[404]Цицерон в отчаянии приготовился к более сильному натиску на заседании следующего дня, где Панса должен был изложить письмо Гирция о схватке под Клатерной, и предложить наконец массалийцам все то, что отнял у них в 49 году Цезарь[405] и что они столько раз в продолжение последних месяцев требовали назад.