Таким образом, по мере того как продолжались конфискации и увеличивалось число пущенных в продажу имений, уменьшалось число серьезных покупателей;[613] продажа давала столь малую прибыль, что триумвиры не замедлили приостановить ее и оставить эти огромные имения дожидаться лучших времен. Деньги, однако, нужно было найти. За неимением лучших средств, триумвиры в начале 42 года обратились к новым грабежам. Они приказали конфисковать суммы, положенные частными лицами в храме Весты,[614] увеличили назначенный уже сенатом налог (tributum), приказали, чтобы все граждане и иностранцы, владевшие более чем 400 000 сестерциев, объявили о размерах своего имущества и дали в долг государству сумму, равную двум процентам их стоимости и годового дохода, который был начислен в сомнительных случаях, кажется, в виде 10 % с капитала. Они включили в этот расчет даже дома, занятые самими владельцами, хотя были так снисходительны, что изъяли только их вероятный доход за 6 месяцев;[615] они наложили контрибуцию на тех, кто владел менее 400 000 сестерциев, которая была равна половине годового дохода;[616] они дошли до того, что предложили 1300 наиболее богатым италийским матронам объявить стоимость их приданого.[617] Нужно было безжалостно подавлять Италию, чтобы извлечь все золото и серебро, какое у нее еще могло оставаться. Решили поэтому конфисковать имущество тех, кто хотя и не был осужден, но все же бежал, в надежде остановить таким образом это бегство эмигрантов того времени.[618] Среди всех этих грабежей и убийств Руфреи, офицер, возмутивший легионы Лепида, предложил комициям закон, объявлявший Юлия Цезаря Divus, и на основании этого закона решили не только восстановить алтарь Герофила,[619] но и закрыть курию Помпея, а Цезарю воздвигнуть храм на форуме, на том месте, где он был сожжен. Таким образом победоносная партия удовлетворяла неясные стремления простого народа, имевшего почтение к месту, где со дня смерти Цезаря возвышался его похоронный костер. Но одновременно с этим в государстве вводилось очень важное революционное новшество: культ гражданина, которого все помнили живым, как это делалось на Востоке для царей.[620]

Последствием проскрипций было ужасное социальное разложение. Сами триумвиры, за исключением Антония, испугались его. Опьяненный успехом, богатством, чувством мщения, Антоний расточал конфискованное богатство в празднествах и оргиях с участием мимов, певиц и куртизанок, в то время как Фульвия мстила за унижения, каким она подвергалась, и предавалась своим хищническим и тираническим инстинктам. Лепид в современных документах является перед нами как вспыльчивый и грубый человек, сам охваченный отвращением и страхом,[621] Что же касается Октавиана, то он, по-видимому, был охвачен одним из видов временного безумия, легко переходя от милосердия к жестокости. Явление, впрочем, легко объяснимое для молодого человека, плохо приспособленного к таким волнениям. С раннего возраста он был одним из тех нервных и деликатных детей, которых производят на свет развращенные, утонченные и усталые цивилизации; его здоровье было очень слабо, развитие преждевременно, и мать и бабушка окружали его самыми нежными заботами. В тринадцать лет по своему развитию он уже был маленьким чудом и даже произнес публично речь; скоро он сделался рассудительным и старательным молодым человеком, заботившимся о своем здоровье, пившим мало вина[622] и не расстававшимся со своими книгами и любимыми учителями Афинодором из Тарса и Дидимом Ареем. Этот молодой человек, воспитанный женщинами, болезненный и деликатный, неожиданно оказался брошенным в самую сердцевину революции; и тогда разом он сделался тем, кого мы теперь назвали бы жестоким arrivista, одним из тех молодых людей, каких много встречается в утонченных и богатых цивилизациях, честолюбие которых, стремление к успеху, недостаток твердости, трусость делают способными совершить самые крайние низости и самые свирепые жестокости. Неудивительно, что слабый и впечатлительный Октавиаи вел себя так, что историки могли передавать о нем самые противоречивые рассказы, однако остававшиеся вероятными именно благодаря своей противоречивости. Становится понятно, что в более спокойные моменты его сестра, которую он любил, могла обращаться к нему, чтобы спасти жизнь нескольких осужденных, и что, напротив, в те часы, когда он был охвачен страстью или страхом, он проявлял жестокость и приказывал убивать всех, кого подозревал в покушении на свою жизнь.[623]

Положение, впрочем, скоро сделалось таким серьезным, что даже Антоний был озабочен. Стало очевидным, что после возмутительных сцен грабежа триумвиры были бы в состоянии победить общее отвращение, внушаемое в Италии их управлением, только в случае если они немедленно уничтожат армию Кассия и Брута. Одна эта победа могла немного успокоить недовольных в Италии, которые своими действиями могли ослабить и парализовать, если бы даже не удалось совершенно опрокинуть, правительство триумвиров. В начале 42 года Антоний послал в Брундизий восемь легионов под начальством Л. Децидия Саксы и Г. Норбана Флакка, приказав им весной вторгнуться в Македонию. В конце года Брут,[624] казнив из мести Гая Антония, эвакуировал эту провинцию и отправился со всей своей армией в Азию, вероятно, с намерением собрать деньги и расположиться на зимние квартиры в стране, более богатой и более удаленной от Италии. Было очевидно, что на помощь этому авангарду нужно отправить главные силы армии и предпринять гораздо более решительные действия, а это означало сделать Италию жертвой недовольства и анархии. Озабоченные этой опасностью триумвиры приготовили для исполнения такой акт тирании, на который никогда не осмелился бы даже Цезарь: они отменили избирательные права комиций и назначили магистратов, которые должны были занимать свои должности в течение пяти лет триумвирата.[625] С помощью этого средства можно было заинтересовать многих в прочности триумвирата.

В то время как Децидий и Норбан высадились в Македонии, Брут и Кассий соединили свои армии в Смирне. Брут, бывший ближе к Италии и лучше осведомленный в том, что там происходило, взял на себя инициативу этой встречи, написав Кассию, что нужно соединить их армии и вместе бороться с триумвирами, как уполномочивали их сенатские декреты.[626] Кассий, мечтавший в этот момент двинуться в Египет для изгнания Клеопатры, все время бывшей на стороне цезарианской партии, согласился на это; он оставил в Сирии небольшой гарнизон под начальством своего племянника и послал в Каппадокию большой отряд кавалерии, чтобы казнить изменившего ей правителя и собрать деньги.[627] Потом с главной частью своей армии он пошел навстречу Бруту к Смирне.[628] Был собран военный совет. Брут предложил Кассию вместе с ним вернуться в Македонию, уничтожить там восемь легионов авангарда и воспрепятствовать высадке других легионов.[629] Кассий, напротив, предлагал более обширный, более спокойный и легкий план, который, наконец, был принят Брутом. Они не были еще уверены в том, что господствуют на всем Востоке: Родос, республики Ликии и другие города еще колебались. Можно было постоянно бояться вторжения парфян в Сирию и новых интриг в Египте. Если, в то время как они будут вести войну в Македонии, на Востоке произойдет сильное замешательство и если враги, располагавшие большим числом солдат, попытаются напасть на них с тыла из Египта, то все для них может быть потеряно. Лучше предоставить врагу Македонию, вступить в переговоры с парфянами, чтобы обеспечить себе их нейтралитет, захватить господство над морем и Востоком, собрать большой флот, покорить Родос и Ликию, собрать на Востоке возможно больше денег, прервать сообщение между Италией и Македонией и вторгнуться в последнюю. Триумвиры не имели возможности привести туда сорок легионов, ибо при отрезанных или угрожаемых путях сообщения они могли бы собрать в Македонии только небольшую армию, которую можно было бы прокормить в самой стране или в Фессалии, одинаково бесплодных, безлюдных и обедневших благодаря недавним войнам. Кроме того, если бы враждебные действия продолжились, то дал бы себя почувствовать недостаток в деньгах. Италия стала бы страдать еще больше, и увеличилось бы недовольство солдат, аппетиты которых не были удовлетворены.[630] После того как Брут принял этот план, Кассий уступил ему часть своей казны, а Лабиен, сын старого генерала Цезаря, был послан ко двору парфянского царя.[631] Было решено, что Брут начнет завоевание Ликин, в то время как Кассий отправится покорять остров Родос.