Первыми выходили танцевать москвич Яша и его жена в черном шарфе с блестками, как будто она только что вынырнула из-под новогодней елки. Танцевали с серьезными лицами, как учителя танцев во время урока. За ними выходили в круг остальные. Больше всех танцевала Софико. Один раз она стала плясать одна посреди зала, все остановились, когда она кончила, дружно ей аплодировали.

Я, Эдишер, Бадри, Гиви и Гела сидели рядом, как запасные игроки во время футбольного матча. На лицах наших играла ироническая улыбка: дескать, мы не такие танцы видели и сами не такое еще умеем! На самом деле танцевать умел один Бадри, и то так старомодно, что однажды, пригласив весьма почтенную даму, осрамил нас совсем. Мы не знали, куда деваться от стыда.

Правда, после этого случая нам уже было море по колено, и мы танцевали смело. Все смеялись над нами, но мы имели успех: «какие милые ребята, какие шутники, хорошо, что мы приехали именно сюда, так много мы ни в одном доме отдыха не веселились!»

Софико была в белом вязаном платье. Ее высокие загорелые ноги подчинялись своей собственной мелодии, слышной только им.

У меня пересыхало во рту. Я не мог больше оставаться в зале и уйти оттуда тоже не мог…

Гиви и Бадри ходили на рыбалку. Я стоял на берегу и смотрел, как они возвращались, с какими гордыми лицами подгоняли лодку к причалу. Я сбегал по железной лесенке и помогал им причаливать. На дне лодки трепыхалась мелкая ставридка. Гиви нанизывал рыбу на голубую нейлоновую леску и передавал мне, чтобы я отнес ее на кухню. Там молодой повар, Гивин тезка, добрый и вежливый, непременно похваливал меня за хороший улов, хотя прекрасно знал, что рыбачил не я. Не только повар, все отдыхающие знали про Гиви и Бадри.

Жареная рыба была очень вкусная. Мы всех угощали. Повар жарил ее, обваляв в кукурузной муке.

Куда только мы не собирались съездить, но так никуда и не поехали. На Рицу — и на ту не попали. Опьяненные золотым сентябрьским солнцем, разомлевшие, мы словно были привязаны к этому маленькому, отгороженному от всего мира пространству. Даже дождь не мог сдвинуть нас с места.

А дождь шел часто. И море сразу начинало волноваться, заливало пляж, как будто желая нам напомнить, что лишь на время уступило людям эту узенькую полоску земли, чтобы мы не зазнавались и не забывали, что рядом жил настоящий хозяин побережья — Посейдон.

Волны, как гигантские лампочки, с оглушительным треском разбивались о прибрежные камни. Белыми привидениями взмывали они в небо и опадали так медленно, словно висели на невидимых парашютах.

На берегу стояли маленькие мальчишки с консервными банками, привязанными к длинным бамбуковым палкам, они искали мелочь на полоске суши, которую лишь на короткое мгновение покидало море. Некоторые и в самом деле находили, поэтому вокруг них собирались любопытные, заинтересовавшиеся еще одним способом добычи денег.

— Ты бы женился на Софико? — спросил Бадри.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ответь на мой вопрос.

— А ты ответь, почему это тебя интересует.

— Женился бы или нет?

Я обратил все в шутку:

— Бедный, начинающий писатель не должен думать о женитьбе. Это все равно, что ослу мечтать о полете на луну. Вот Элизбар обещает издать мою книжку. Тогда посмотрим…

Манану с воспалением уха уложили в больницу. Софико не отходила от подружки. Я отправился их навестить.

Во всю длину коридора вдоль стен стояли кровати. Видимо, некоторые больные предпочитали лежать здесь из-за прохлады. Двери в палаты были открыты, и я видел больных и посетителей, сидящих на кроватях. Какая-то женщина держала на коленях кастрюлю и рукой доставала из нее вареный картофель.

Я попросил сестру вызвать Софико. Мы сели в коридоре у окна.

— Как она?

— Наконец уснула.

За больничным забором цвело желтым цветом высокое корявое дерево.

— Знаешь, чем пахнут эти цветы? — спросила Софико. — Детской подушкой… Что ты делал эти два дня?

— Спал.

— Спал?

— Да, и видел тебя во сне.

— Лжешь.

— Лгу.

Помолчав, Софико сказала:

— А я видела во сне, как будто купаю новорожденного. Он был такой пухленький, розовый. От него пахло мылом, и такой странный был этот запах, что я плакала навзрыд… Малыш трогал своими пальчиками мое лицо, и я плакала сладкими слезами… Знаешь, Гига, у меня никогда не будет детей.

— Почему?

— Я не смогу тебе объяснить… Смотри, идет врач!

По коридору шел багроволицый мужчина в белом крахмальном халате. Он кивнул, проходя мимо, и его хрустящий халат обдал нас свежестью и прохладой. Он скрылся в дверях палаты, сразу показавшихся темными.

Этого врача я совсем недавно видел у нас в доме отдыха. Он пришел к Элизбару со своими стихами. Элизбар сидел в столовой с женой известного драматурга и, умиротворенный сытным обедом, очищал ножичком персик. Врач нервно прохаживался перед столовой, сжав посиневшими пальцами свернутую трубочкой общую тетрадь. Потом они сидели на «палубе», и нам было слышно, как Элизбар наставительно говорил:

— Поспешность в таком деле смертельна. Работа, работа и работа — вот что главное. Кто ваш любимый поэт?

Врач проглотил слюну и ничего не ответил.

— Понятно, — Элизбар с таким видом улыбнулся, словно врач что-нибудь сказал. — Ладно… — Он легонько ударил рукой по тетрадке, раскрытой на коленях у посетителя. — Судя по этому, вы когда-нибудь напишете хорошее стихотворение. Но только когда-нибудь. Вы меня поняли?

Врач снова шумно сглотнул и молча кивнул головой. По-моему, его больше всего угнетало, что мы сидели очень близко и все слышали. Элизбару, напротив, количество слушателей лишь придавало красноречия.

— Теперь все пишут стихи. Но я не хочу относить вас к этому разряду. Вы серьезный человек. Все считают, что написать стихотворение — пара пустяков. Все! — неожиданно выкрикнул Элизбар и почему-то кинул грозный взгляд в мою сторону. — Ступайте, дорогой Илларион, домой и подумайте над моими словами. Пока я здесь, не стесняйтесь, приносите свои опыты. Воспользуйтесь этой возможностью.

В больнице Илларион, в белом халате и круглой шапочке, казался всемогущим и величественным, как Александр Македонский на поле битвы среди раненых.

— Он прекрасный человек, — сказала Софико, — и прекрасный врач. К нему даже из Тбилиси приезжают лечиться.

Помолчав, она продолжала:

— Я знала, что ты придешь. Уверена была.

После затянувшейся паузы она спросила:

— Почему ты не уезжаешь?

— Куда? — удивился я.

— Я же знаю, тебе не терпится удрать отсюда.

— Софико…

— Молчи.

Мы долго сидели молча и смотрели на цветущее дерево.

— Сегодня Элизбар приходил, — заговорила наконец Софико.

— Вот как!

— Просил меня стать его женой.

— И что же?

— Я сказала, что подумаю.

— Значит, ты уже решила.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— А что еще я могу сказать?

— Ладно. Я сегодня уезжаю в Тбилиси.

— Ты же хотела остаться еще на неделю.

— Посейдон не любит, когда гости засиживаются.

У меня даже от сердца отлегло. Раз она продолжает нашу игру, значит, все еще может оказаться шуткой.

— Посейдон добрый.

— Лучше расстаться с ним вовремя, — серьезно сказала Софико.

Вечером я все-таки пошел на вокзал и увидел, как Элизбар привез Софико на машине. Они меня не заметили, вышли из машины и направились к поезду, который должен был вот-вот отойти. Элизбар в одной руке нес чемодан Софико, в другой — большой букет. Софико поднялась в вагон, и поезд тронулся, Элизбар побежал за вагоном, махая рукой.

Он отпирал дверцу машины, когда, наконец, заметил меня. Теперь уже не имело смысла прятаться.

— Садись, подвезу, — предложил Элизбар.

— Нет, спасибо, — отказался я, — пройдусь пешком.

— Далековато. Десять километров.

— И прекрасно, что так далеко. Слава богу! Вы просто не представляете, как я счастлив, что впереди целых десять километров. Не знаю, что бы я делал, если бы это было чуточку ближе…