Лектор выступал обстоятельно, хотя лицо его все время улыбалось. Послушать его — так самые сложные проблемы современной физики, над которыми ученые ломали головы, оказывались проще простого. Наверно оттого, что он старался говорить очень понятно и доходчиво. Закончив лекцию, он вытер лоб платком и спросил:

— Вопросы есть?

Инструктор поднялся со своего места и оглядел зал.

Публика колебалась: если задать вопрос, лектор подумает, что не вполне толково разъяснил положение современной физики, и, чего доброго, обидится.

Фотограф Амберки поднял руку:

— Можно мне?

— Давайте, давайте! — ободрил его лектор.

— Существует ли платоническая любовь? — спросил Амберки.

— Эго не относится к теме сегодняшней лекции, — поторопился вмешаться инструктор.

— Отчего же, я могу ответить, — сказал лектор, похлопывая себя по правому карману пиджака, видимо, в поисках папирос. Карман оказался пуст, и на лице лектора отразилось явное недоумение. Некоторое время он бессмысленно глядел в одну точку, потом щелкнул в воздухе пальцами, вспомнил, значит, где оставил папиросы, и опять заулыбался.

— Вопрос платонической любви — вопрос крайне серьезный, — начал он. — Вот вы, — лектор протянул руку в сторону Амберки.

Амберки улыбнулся, довольный обходительностью лектора.

— Так вот, уважаемый, позвольте спросить, есть ли у вас жена?

— А как же! — удивился Амберки. — Конечно, есть!

— В том-то все и дело…

— То есть в чем дело?!

— Садитесь, садитесь, я не хотел вас обидеть…

Лектор, по-видимому, забыл, что собирался сказать, помолчал и потом бодро продолжил:

— Многие не верят в платоническую любовь!

— Я верю! — крикнула с места старшая дочь директора музыкального училища и покраснела. «В институт не попала, а теперь и замуж не выйдет! Нам только платонической любви не хватает!» — подумал отец и, наклонясь к жене, прошептал:

— Что болтает твоя дочь?!

— Не бойся, — ответила жена, — платонической любви не существует, ты меня спроси!

А вообще-то родителям было приятно, что дочка вмешалась в спор. В конце концов не зря же она сдавала столько лет подряд в медицинский институт. Они и других дочерей подтолкнули: чего, мол, сидите, набрав в рот воды! Но те не двигались и не моргали, положив на колени выпачканные лиловыми чернилами и измученные переписыванием шпаргалок руки.

Страсти разгорелись не на шутку. Все забыли про лекцию о современной физике, про фильм, который должны были показать после лекции и не показывали. Судя по всему, и сам лектор был задет за живое вопросом фотографа. Только инструктор то и дело поглядывал на часы: «У Нико небось все готово. Плохо, что хачапури остынут, а так — спорьте, ради бога, мне не жалко!»

— Тс-с-с… — прошипел инструктор, поднявшись во весь рост.

— Потише, товарищи, — поддержал его лектор. — Если вы не успокоитесь, у нас ничего не получится.

Но больше всех кричал он сам, всем возражал без разбору, — за него или против выступали, — размахивал руками, то и дело отирал лоб и шею платком, в общем, боролся, потому что это уже была настоящая борьба, яростная, непримиримая, не на жизнь, а на смерть. Вошедший в экстаз лектор вдруг заметил Беко и крикнул ему:

— Подите сюда, молодой человек!

Беко замешкался, тогда лектор подскочил и вытащил Беко на сцену.

— Ваша фамилия, юноша?

— Сисордия, уважаемый.

— Вот ты и скажи нам, Сисордия, веришь ли ты в платоническую любовь?

Тут поднялся невообразимый гвалт, хохот, свист, потому что все знали историю Беко.

Беко вырвался из рук лектора и убежал…

Зина присела к столику музыкантов:

— Ох, устала…

Она улыбнулась и поправила спадавшие на лоб волосы. Беко подал ей стакан:

— Выпейте, это боржоми.

— Спасибо, — она отпила, отставила стакан и поглядела на Беко.

— Спасибо, — повторила она.

Она не сводила с Беко глаз, словно пыталась вспомнить, откуда его знает.

Беко поднял голову, и некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Зина обратилась к сыну:

— Датуна, тебе не пора спать?

— Нет, — ответил мальчик, он уперся ладошками в колени Беко и попросил: — Расскажи еще что-нибудь.

— Он к вам привязан, — сказала Зина, — весь вечер от вас не отходит.

— Хороший малый, — Беко погладил Датуну по волосам.

Зина смотрела теперь в сторону большого стола, рука ее лежала на скатерти, и указательный палец отстукивал нервную дробь. У нее была узкая худая кисть. Вздутые вены голубели сквозь кожу, на руке были три кольца — одно с бриллиантом, два попроще.

Против всяких ожиданий близость Зины не радовала Беко, а, напротив, злила, раздражала.

— Вам, наверно, скучно, — спросила Зина, не глядя.

— Мы работаем, — отрезал Беко, — нас позвали развлекать гостей, за это нам платят.

Зина взглянула на Беко: его тон смутил ее.

— Извините, — проговорила она тихо. И почему-то представила себе того скрипача с карманами, набитыми яблоками, мерзнувшего у могилы тети Ито.

Глаза у Зины были бесцветные. Возможно, от усталости. В уголках рта залегли глубокие морщины, придававшие ее длинному худому лицу унылое выражение.

— Как вас зовут? — спросила она.

Беко почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, оставив вместо себя сосущую пустоту. Такое с ним случалось только в лифте, который был смонтирован в новом санатории. «Притворяется», — подумал Беко и только собрался ответить, как она снова отвернулась, словно позабыв, о чем спрашивала.

— А вас, вас как зовут? — у Беко срывался голос.

— Что вы сказали?

— Как вас зовут, я спрашиваю! — он почти кричал.

— Зина, — улыбнулась она.

— А меня — Беко.

— Знаю.

«Зачем же тогда спрашивать? Из вежливости? Большое спасибо! Мне ваша вежливость не нужна и ваше милосердие тоже. Оставьте их для себя. С меня хватит! Благодарю, благодарю, что заговорили со мной, спросили, как меня зовут. Знали, а все равно спросили. Это уж чересчур. Это царская милость. Спасибо, что сели к нашему столику, спасибо, что руку положили на нашу скатерть, руку в бриллиантах, похожую на расфуфыренную старуху. Уберите, никому она не нужна, ваша рука…»

Беко, конечно, знал, что люди часто ошибаются, невольно причиняют боль, ненамеренно, без всякого злого умысла, поэтому мы, поскольку живем рядом, закрываем на это глаза и терпим друг друга.

«Допустим, я не закрою глаза, — думал он, — допустим, не хочу закрывать глаза, что тогда?»

Гнев душил его, он дотянулся до пачки сигарет, достал одну сигарету и заметил, закуривая, как дрожит у него рука. Никотин одурманил его и немного успокоил.

— Да, меня зовут Беко, — повторил он.

Зина перевела удивленный взгляд с него на свою руку, лежащую на столе, словно только сейчас ее заметила, словно забыла о ней, как о вещи, ей не принадлежащей. Она убрала руку и что-то хотела сказать. Губы ее задрожали, и Беко увидел, как она покраснела. Потом она улыбнулась, эта улыбка взбесила его: так улыбаются взрослые в ответ на детские шалости.

— Дорогая Зина! — закричал в это время тамада. — Ваше здоровье!

Зина встала:

— Не стоило беспокоиться, — она подозвала Датуну. — Иди, деточка! — поставила его рядом и обхватила рукой за плечи.

Это был самый сложный тост. Не один тамада свернул на этом деле шею, не раз плачущая Зина выбегала из комнаты, оставляя огорошенного тамаду в глубоком недоумении.

— Музыка, туш! — распорядился Беко.

— Тсс! — зацыкали гости.

Зина стояла и улыбалась. Она знала, как трудно в этом доме поднять тост за ее здоровье, но всем придется потерпеть минут пятнадцать, и ей в первую очередь.

Тамада говорил громко и быстро. Все как будто понятно, но если вдуматься — сущая бессмыслица. Он ловко обошел имя Теймураза. Возможно, и упомянул о нем, но так, что никто не понял. Закончив речь, он приник к огромному рогу, а музыканты грянули туш. Гости окружили Зину: