В комнате стало тихо. Потом Анна сказала:

— Такой умный мальчик, даже не будит меня, сам уходит в школу. — Она помолчала, подошла к окну. — Послушайся меня, ложись и выспись.

Резо вдруг вскочил, схватил ее на руки и понес к кровати.

— Пусти. — Она смеялась, хотя по-серьезному старалась высвободиться. — Пусти. — Он уложил ее на постель и стал целовать, совсем потеряв голову.

— От тебя чесноком разит, я не люблю! Пусти… Я не люблю…

— Я тоже… я тоже, я тоже…

Она сначала сопротивлялась, но потом обмякла и затихла. Закрыв глаза, она слабым прерывающимся голосом повторяла одно и то же:

— Не люблю… Не люблю… Пусти! — вдруг проговорила она резко. — Пусти, говорю!

Резо сразу покорился и зарылся головой в подушку.

Она провела ладонью по его голой спине, раз, другой, и тихим, ласковым голосом сказала:

— Спи…

…Он шагает по шпалам через тоннель. В тоннель с обоих концов входят поезда. Потом тоннель исчез. И теперь он шел по улице. В городе была одна-единственная улица, и он шел по ней, а с обеих сторон по этой улице шли два поезда навстречу друг другу.

По рельсам бежал мальчик с раскрытой тетрадкой в руке и кричал:

— Проверь! Проверь!

— Сойди со шпал!

Мальчик смеялся громко, басом. Смех разбивался о стены домов на равные части и с разных углов доносился по-разному:

— Ха-хо-хе-хи!!

Потом он увидел человека, который лежал на путях и спокойно спал, словно в собственной постели.

Это спокойствие так его разозлило, что он непременно набросился бы на спящего с кулаками и стащил бы его с путей, если бы не почувствовал удивительной вещи: оба поезда вел он сам, то есть просто был машинистом обоих поездов, и сам, собственной персоной, лежал на путях и спокойно ждал, когда его перережут колеса.

— Когда встретятся поезда? Когда?

— Никогда! Никогда! — кричал кто-то невидимый.

— Скоро! Скоро! — хотелось ему ответить назло невидимому, но из горла не удавалось выдавить ни звука.

Потом он увидел молоко, пролитое на рельсы, молочную лужу между шпалами. Лужа быстро росла. Скоро она залила весь город, и дома всплыли как поплавки. А самого его не было нигде видно, и поезда пропали. Было только белое пространство, молочное море и больше ничего.

— А-а! — закричал он. — А-а-а-а!

— Что ты? — спросил женский голос.

Он боялся открыть глаза, ему казалось, что он продолжает спать. Прошло еще немного времени, прежде чем он решился спросить:

— Который час?

— Одиннадцать. Спи.

Анна, как видно, ходила по комнате. Слова доносились то с одной стороны, то с другой. В ушах у него звучал недетский смех: ха-хо-хе…

Он повернулся на спину и только теперь открыл глаза. Анны в комнате не было. Наверно, она только что вышла.

«Одиннадцать… одиннадцать…»

Во рту так пересохло, что даже слюны не было, чтобы сглотнуть.

— Анна! — позвал он тихо.

— Чего тебе?

— Воды… Воды принеси.

Он отпил глоток и вернул ей стакан.

— Очухался? — Она улыбнулась. — Вставай, позавтракаем.

— Не хочу…

— Ах ты бедненький, дома тебе влетит, — она смеялась. — Хотела бы я сейчас поглядеть на Майю! — Она поставила стакан на стол, вернулась и присела на кровать: — Жалеешь?

— О чем?

— Что пришел ко мне.

— Почему?

«Как она догадалась, что я жалею?»

— Я не должна была тебе открывать.

— Почему?

— Потому…

— А все-таки?

— Ладно, хватит об этом.

Некоторое время они молчали. Потом Резо встал и начал одеваться. Анна подошла к зеркалу и поглядела на свое отражение.

— Нет, я решительно ничего еще не видела в жизни… Ничего… — Она неожиданно повернулась к нему. — Господи, на кого ты похож!

Он посмотрел на нее, она не улыбалась.

— Ты похож на клоуна. — Она наконец засмеялась, но смех ее прозвучал горько, как насмешка.

Резо прошел к дверям, остановился на пороге и, не оглядываясь, пробормотал:

— Я пошел!

— Да.

— Пока!

— До свидания.

Он открыл дверь и вышел уже на лестницу, когда она окликнула его:

— Ты забыл бутылки!

Он вернулся, взял у нее из рук авоську и молча ушел…

Я помню все, хотя очень стараюсь забыть. Иногда я думаю, что в самом деле кончилось все, что нас связывало, все, что было общего. А общего и так было очень мало, а точнее — ничего общего не было. Мы не любили друг друга — вот главное, и с этим главным мы никак не могли примириться. Ты себя обманывал, так упрямо и упорно, что я невольно поддалась тебе, поверила, правда, только на мгновение, на одно, самое короткое мгновение.

Сегодня, когда с тех пор прошло так много времени, эти несколько месяцев или целый год кажутся мне мгновением. Я любила тебя одну секунду. Я любила твой голос, твою походку. Я представляла, как ты стоишь на трамвайной остановке, засунув руки в карманы, и ждешь меня, ждешь только меня и больше никого. На всем свете ни одной женщины, пусть в сто раз красивее и умнее меня, для тебя не существовало. Эта мысль наполняла мое сердце странной радостью. Я поспешно бежала к тебе, становилась на то самое место, где представляла тебя мысленно, и ждала, и уверенность, что ты не придешь, внушала мне еще большую радость, потому что я тогда чувствовала себя покинутой и безнадежно влюбленной девчонкой.

Я помню, как однажды утром мы пошли на кладбище, на могилу твоей матери. Была весна, май. Мы купили сирень и поехали трамваем в самый конец города. Ты стоял молча, смотрел в окно, и рука твоя, лежавшая на моем плече, не ласкала меня. Это удивило меня. Неужели поэтому я считала, что люблю тебя? Свойство, которое сама природа даровала женщине, — быть обителью, убежищем для другого существа, — я, неопытная и наивная, приняла за любовь.

Лучше бы мне не понимать никогда, что я обманывала себя! Лучше бы этому заблуждению оставаться нетронутым!

Утром на кладбище было красиво. Я хотела сказать тебе об этом, но не посмела. Ты шел рядом со мной, но я чувствовала, что ты далеко, ты шагал куда-то один и не помнил обо мне, хотя и держал меня за руку. Я несла сирень, и от ее аромата у меня немного кружилась голова. Я думала о том, что ты еще больше будешь любить меня за то, что я несу цветы на могилу твоей матери. И совсем не думала о том, что ты переживал в эту минуту. Твоя мать ничего для меня не значила. Не удивляйся, не приписывай это моему бессердечию. Поскольку я верила, что люблю тебя, я хотела любить и ее. Мне было жалко ее, но не больше. Жалко потому, что в это солнечное майское утро она лежала в земле. Только пусть тебе это не покажется странным: где-то я была рада, что ее нет, потому что это давало нам возможность вот сейчас, вдвоем, с грустью постоять над ее могилой, потому что нас объединяло это горе, как будто ты мне доверил самую дорогую тайну, и я была глубоко благодарна тебе за это. Что бы ты ни сказал, что бы ты ни сделал, чтобы утвердиться в моей любви, лучше этого ты ничего не мог бы придумать.

В ту ночь мне приснилось, что мы оба сидим на вокзале. Потом я увидела священника, которого мы встретили утром на кладбище. Ты помнишь, что он говорил: «Господи, что с тобой приключилось! Неужели и ты постарел, как я!» Священник шел босиком с моей сиренью в руках. Ты куда-то исчез, и мне страшно было одной. И вдруг я почувствовала, что я совсем маленькая, как муравей. Я вскочила и побежала, но наткнулась на стену и как раз в этот момент проснулась. Я плакала. Встала, зажгла свет и подошла к зеркалу, хотела посмотреть на себя. Увидев свое отражение, я внезапно успокоилась.

Я потушила свет и села на подоконник, уперлась подбородком в колени и затихла. Смешно? Я ждала, что ты меня позовешь, как будто именно сейчас должно было произойти то, чего я давно ждала. Ни одна девушка в мире не знает, как это называется, не знала и я. Внизу посреди улицы стоял милиционер, он не видел меня. Он пересек улицу и подошел к магазину. Там в витрине стояли манекены. Он долго смотрел на них, потом постучал по стеклу. Среди ночи этот стук показался таким резким, что я вздрогнула. Он тоже ждал, звал кого-то. Как и весь город, он был пронизан ожиданием. Провода как-то по-особому были натянуты, и крыши загадочно блестели в лунном свете. Потом из-за угла выбежали какие-то дерущиеся парни, и милиционер погнался за ними.