Я спрыгнула с окна, задернула занавеску и включила свет. Снова подошла к зеркалу, распустила волосы и стала танцевать, кружиться по комнате, раскинув руки. Мне казалось, что весь мир глядит на меня и что я самая красивая. Но потом мне сразу стало скучно и я снова расплакалась. Самым непонятным было то, что плакать мне было невыразимо приятно, и хотелось плакать все время. Мне было и страшно и очень хорошо одновременно.
Я приложила руку к груди и затаила дыхание. Сердце убыстряло свой бег, словно готовилось сказать что-то и подгоняло себя. А я, глупая, ждала, что оно скажет. Потом мне стало жаль его, как живое существо, словно это была птица, заключенная в клетку.
«Чего тебе, — шептала я, — что ты хочешь мне сказать, несчастная?»
Я снова стала кружиться, танцевать, даже магнитофон хотела включить, но побоялась разбудить маму. Я снова потушила свет, отдернула занавеску и вскочила на подоконник. Я стояла, выпрямившись во весь рост, и смотрела на улицу. За крышами виднелся серебристый сад, там же была Кура, которую я теперь не видела, но была убеждена, что именно на ее берегу я стою сейчас и смотрю на ее волны. А она спала тихо, как ребенок, без всплеска и шума.
Вдруг зазвонил телефон. Я как сумасшедшая соскочила с окна и кинулась к кровати. Телефон стоял у самой подушки. Я давно уже ждала, что кто-то обязательно позвонит. Я так поспешно схватила трубку, что телефон даже не успел прозвонить вторично.
— Слушаю! — сказала я.
— Майя… — это был твой голос.
— Нет, — сказала я, — нет…
И прижала трубку к груди и замахала рукой в воздухе, словно ты целовал меня, а я тебя отталкивала. Мне стало нехорошо, онемевшей, бессильной рукой я повесила трубку.
Так со мной бывало всегда: я пугалась, когда исполнялось то, о чем я мечтала. Помню, маленькой я заболела. Отец не жил с нами, он работал в районе и в Тбилиси приезжал редко. Вся в жару, громко и упрямо я повторяла без конца: хочу папу, папу хочу. Я давно скучала по отцу, но не решалась об этом сказать. Мама почти никогда не говорила об отце, и я постепенно свыклась с мыслью, что об этом надо молчать.
Конечно, когда я выросла, все поняла, но тогда эта история, окутанная тайной, угнетала меня, и до сего дня не покидает меня чувство какой-то вины, словно я могла что-то поправить, изменить.
Всю ночь я бредила:
— Папа… папа… папа…
Утром я увидела отца около своей кровати. Я вскочила и обняла его за шею… И сразу испугалась, ужасно испугалась, вдруг все это мне снится и может внезапно исчезнуть.
Весь день я лежала у него на коленях. Он укачивал меня, а я боялась заснуть, потому что была уверена — стоит мне заснуть, как он уйдет.
— Возьми меня с собой! — Я с мольбой посмотрела ему в глаза.
Лицо у него было усталое, небритое, а глаза мерцали, блестели, как будто наполненные слезами. Таким запомнила я его навсегда: усталого, ласкового и молчаливого. Ты не можешь себе представить, какая я была счастливая. Положив голову ему на грудь, я думала, что этот день никогда не кончится, и как будто я лежала в лодке лицом к небу и покачивалась. Вот и все. Больше я папу не видела.
Мне хотелось, чтобы мама подошла к нам, села рядом, но я не смела позвать ее. И это омрачало мое счастье: она была в соседней комнате и ждала, когда уйдет отец.
До сегодняшнего дня я не смогла разобраться, что же произошло, почему они так возненавидели друг друга, кто из них был виноват. А впрочем, и моя собственная жизнь сложилась почти так же!
Телефон зазвонил снова, и я сняла трубку.
— Майя! — сказал ты. — Что с тобой?
— Не знаю…
— Почему ты не спишь?
— Откуда ты звонишь?
— Я внизу, в вашем подъезде.
— Резо, — сказала я, но голос у меня вдруг оборвался, потому что я не решалась высказать то, что вертелось на языке.
— Я слушаю тебя.
— Давай расстанемся, — проговорила я наконец твердо.
— Что-о?
— И не будем никогда больше встречаться… Так будет лучше.
— Для кого?
— Для нас обоих.
— Или для одной тебя?
— Резо, послушай меня.
— Скажи, для тебя, верно?
— Я прошу тебя…
— Я так и знал.
— Что ты знал?
— Я сейчас поднимусь.
— Не смей!
— Тогда спускайся.
— Резо!
— Быстрее!
— Я не могу.
— Как хочешь…
— Резо!
Ты положил трубку.
Я долго стояла у окна, словно позабыв об этом разговоре. Я ни о чем не думала, бессмысленно смотрела на крыши, А потом повернулась и начала одеваться, словно кто-то невидимый подсказывал мне, как следует себя вести, и я беспрекословно подчинялась его воле. Вышла я осторожно, держа туфли в руках, и обулась, только закрыв за собой дверь, — боялась разбудить маму.
Я спустилась по лестнице в уверенности, что ты ждешь меня. Так и есть — ты сидел на лестнице, съежившись. И мне стало тебя жалко. Сама не знаю, почему. Чего было тебя жалеть? Но ты сидел так… как бы это сказать тебе… как маленький бездомный мальчишка.
Я села рядом с тобой на ступеньку. Мы посидели немного молча. Потом ты встал и сказал:
— Пошли, пройдемся!
Я тоже встала и положила руку тебе на плечо.
— Резо…
— Молчи!
В самом деле, тогда нельзя было ничего говорить. Так прямо, в лицо, я не могла сказать тебе того, что говорила по телефону, У меня было такое чувство, словно весь этот телефонный разговор мне померещился.
Улицы были совсем пустые. Мы шли, держась за руки, По тротуарам сновали кошки, все время перебегая нам дорогу. Столько кошек я не видела за всю свою жизнь.
Мне нравилось, что мы идем и молчим. Никто, кроме влюбленных, на этом свете не смог бы столько ходить. Пехота, и та свалилась бы с ног от усталости. Если про парня и девушку говорят, что они ходят вместе, это значит, что они любят друг друга. Они и через пустыню пройдут, не чувствуя жажды и зноя.
У подножия Мтацминды перед магазином сидел старик сторож. На коленях он держал круглый грузинский хлеб, держал самыми кончиками пальцев, и было видно, что хлеб горячий. Когда мы поравнялись с ним, он сказал:
— Угощайтесь, молодые люди! — и протянул нам хлеб.
Мы отломили по куску.
Спустились на проспект Руставели. Я подбежала к фонтанчику, напилась воды и села на каменную плиту.
— Оказывается, как хорошо ночью бродить по улицам!.. Иди сюда, садись!
Ты прислонился спиной к дереву и закурил. Возле театра Руставели стояли милиционеры и смотрели на нас.
Меня тревожило, что ты почти совсем не разговаривал со мной. Неужели ты все еще сердился, все еще помнил!
Я заглянула тебе в глаза. Ждала, когда ты улыбнешься. Ты смотрел в сторону.
— Ты что, онемел? — спросила я тебя и вымученно улыбнулась. — Давай мириться!
Ты бросил сигарету и выпил воды. Ты даже сделал несколько шагов, не оглядываясь, и я испугалась — уж не оставляешь ли ты меня одну! И как раз тогда ты остановился и повернулся ко мне!
— Пошли?
— Куда?
— Не знаю…
Теперь наступила моя очередь сердиться. Как это? Я все забыла, среди ночи вскочила с постели, вышла на улицу, всю дорогу только и думала, что бы сказать такое, чтобы тебе угодить, а ты словечка не проронил, ни разу не взглянул на меня, как будто я была надоевшей немилой женой. Я, как моська, бегала вокруг тебя и на задние лапки становилась, и кружилась, и плясала, и служила, а ты…
— Ладно, пошли, — сказала я и вместо того, чтоб идти за тобой, пошла наперерез, на ту сторону.
Перехода здесь не было, и я шла прямо на милиционеров.
— Ты куда? — окликнул ты меня. — Куда ты идешь?
Я остановилась посреди мостовой, как раз там, где проходила широкая белая линия, повернулась к тебе и ответила:
— Не знаю!
Некоторое время я стояла на этой самой линии, упиваясь своей неожиданной смелостью. Потом перешла на ту сторону и вся напряглась в ожидании оклика: