Мать, наверно, лежит в маленькой комнате. Там стоит железная печка. Когда гасят свет, мама обычно зажигает свечу. И стоит на столе белая свеча, чадит. А на дворе идет снег, поскрипывает крыша, если снег утром не сбросить, она провалится. Мать лежит в постели и смотрит на свечу.

— Спи, уже светает! — говорит ей Мамия. Он почему-то проснулся, встал у дверей, сложив на груди руки, и смотрит на мать.

— Ложись, сынок, — слабо улыбается мать… — Не пугай детей!

— Не лягу, — упрямится Мамия, — пока ты не заснешь.

— Засну, Габриэл, засну!

Габриэлом звали отца. Когда Мамия упрямился, мать обычно называла его именем отца. Мамия не смеет, а отец всегда тушил свечу (у мамы и в городе была такая привычка).

— Эта свеча сведет меня с ума, так и знай!

— Потуши свечку! — кричит Заза. — Спи, ты же больна!

— А почему ты сам не спишь? — спрашивает мать.

Заза чувствует, что у матери бессонница из-за того, что он не спит, и потому отвечает ей виновато:

— Я спал… и проснулся…

— Что тебе приснилось, сынок?

— Как будто я ехал в поезде один… В пустом поезде…

— В поезде?

— Да… — Заза быстро добавляет: — Погаси свечу, погаси!

И почему-то клубок слез подкатывает к горлу, и он видит, как летит его голос над лесами, горами, деревнями — сквозь снег, вдаль, туда, где в темноте чадит одинокая свеча.

Перрон был пуст. Тяжелые серые облака, казалось, лежали на красной кровле станционного здания. Перед хлебным ларьком, одиноко ютившимся у зеленого забора, стоял высокий мужчина с зонтом. Зонт, видимо, мало защищал его от дождя — взмокшие пряди волос спускались на лоб. Лицо у него было худое» чуть тронутое оспой. Надетое прямо на сорочку пальто свисало с сутулых плеч. Мужчина не покупал хлеба и не разговаривал с продавцом. Он просто стоял и смотрел на неподвижный состав.

Дождливый рассвет с трудом выбирался из бледного печального тумана. В нижнем этаже здания вокзала еще не погасили электричества, а в верхних окнах гнездилась ночная мгла и глядела оттуда сумеречными глазами.

К ларьку подошла женщина в пальто, небрежно накинутом на плечи, и в огромных мужских калошах на босу ногу. Она прижала теплый хлеб к груди, прикрыла его полон длинного пальто и, даже не взглянув на мужчину с зонтиком, зашлепала обратно.

Длинный поезд стоял очень тихо. Никто не выглядывал из окон, никто не спешил на посадку, и вид у вагонов был такой, точно они совсем пусты и загнаны на запасной путь.

Со скрипом растворяется тяжелая дверь, и на перроне появляется дежурный в фуражке с красным околышем. Он некоторое время глядит на поезд, потом зевает и собирается идти обратно, но, заметив мужчину с зонтиком, останавливается.

— Здорово, Мамия! — окликает он его.

— Здравствуй, Вано… — отвечает Мамия, не отрывая глаз от поезда и не оборачиваясь.

— Что ты тут разглядываешь?

Мамия молчит.

— Я спрашиваю, что ты здесь нашел интересного?

— Поезд…

По платформе протрусила вымокшая собака, повертелась у ларька и улеглась под забором.

Дежурный опять посмотрел на поезд. Всю свою жизнь он только и видел, что поезда, но этот чем-то привлек сейчас его внимание. Уж больно тихо он стоял. Вано вдруг вспомнил, как очень давно работал он путевым обходчиком и как поезд переехал его корову. Так неслышно подкрался, проклятый, что какая там корова, сам Вано едва ноги унес.

— Значит, поездами интересуешься? — сказал он просто так, чтоб поддержать беседу, Потом Вано взглянул на небо и в сердцах бросил: — Хоть бы уж обвалилось совсем, будь оно неладно!

Дежурный медленно вошел в здание, но вскоре торопливо вышел обратно и зазвонил в колокол.

— Гляди, твой поезд пошел! — крикнул он Мамии.

Состав тронулся бесшумно, словно спасался от преследователей. У лесосклада он испуганно вскрикнул и сразу умолк. Потом тускло засветилась красная лампочка последнего вагона, и поезд растаял в тумане.

Еще раз захлопнулась за дежурным дверь. В окнах погасло электричество.

Неожиданно рассвело. Казалось, утро, стесняясь поезда, дожидалось, когда он отойдет.

За путями в паутине дождя колыхалось кукурузное поле. За полем поднимался дом, крытый грязновато-зеленой черепицей. Из высокой трубы выплывали бурые разорванные клочья дыма.

Мамия напряженно пытался вспомнить, кто живет в этом доме. Но тут кто-то тронул его за рукав, и ему пришлось обернуться. Перед ним стоял маленький веснушчатый мальчуган в старом коротком пальто…

— Дяденька Мамия… — Мальчик протягивал ему ломоть хлеба, вздернувшийся узкий рукав обнажал худенький локоть.

От хлеба шел пар. Мамия подвел мальчика к забору.

— Ты чей такой?

— А ничей… — бойко ответил мальчик, подняв на Мамию большие голубые глаза.

Казалось, ему приятно было сообщить, что он ничей.

Мальчик опять протянул Мамии хлеб.

Хлеб намок под дождем. Мамия отщипнул кусочек, положил в рот, пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить его.

— Спасибо тебе…

— Закрой зонтик, — улыбнулся мальчик. — Здесь дождя нет…

Мамия сложил зонт, стряхнул с него воду и сказал:

— Ну и дождь, не перестанет никак.

Раньше при виде мужчины с зонтом он не мог сдержать улыбки. А теперь эти дожди приучили его к зонту. Здесь почти все ходили с зонтами. А интеллигенция только так и прогуливалась, и каждый знал, у кого какой зонтик. У доктора, например, был широкий старинный зонт с ручкой из слоновой кости. Он никогда не расставался с ним. В хорошую погоду доктор складывал зонт и вешал на руку. Зонт начальника почты походил на пляжный гриб, держал он его так неловко, будто впервые в жизни взял в руки. Аптекарь носил черный зонт с инициалами, аккуратно вышитыми у самого края красными нитками.

Мальчик опять протянул Мамии хлеб.

— Не хочу, — улыбнулся Мамия. — Почему ты заставляешь меня?

— А потому, что дядя Андро велел никому не давать… А раньше…

Мальчик умолк.

— Что раньше? — осторожно спросил Мамия.

— Раньше меня учили, что всех надо угощать… Хлебом надо делиться со всеми.

— Где тебя учили?

— В интернате…

— Так ты Зурико? — Мамия хлопнул себя ладонью по лбу.

Мальчик помрачнел и ничего не ответил.

— Разве ты не Зурико?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— А как же тебя зовут?

— Гага…

— Да… Но ведь дома тебя зовут Зурико?

— Это дядя Андро придумал, а по-настоящему я — Гага…

— А как тебя зовет тетя Тина?

— Гагой… Когда дяди Андро нет дома.

Мальчика этого усыновили. Да, да, два года назад завмаг Андро привез его из соседнего городка, где был детский дом.

«Зурико, а кто я?»

«Дядя Андро…»

«Да нет же! Я твой папочка, а это — мамочка…»

«Это тетя Тина…»

«Нет, мама. А ну, повтори: ма-ма…»

Кирпичный одноэтажный дом Андро, словно назло соседским, крыт жестью. Двор обнесен прочной стеной с голубой железной калиткой. От калитки тянется про «волока. Хочешь войти — подергай за кончик проволоки, зазвенит звонок, и кто-нибудь из хозяев выглянет.

Кирпичный забор утыкан осколками бутылок. Во дворе росли фруктовые деревья — черешня, абрикос, груша, но соседские мальчишки просто рукой махнули на запретный сад. Дом этот напоминал хорошо укрепленную крепость.

По воскресеньям Андро облачался в пижаму. Это был его праздничный наряд. Под пижаму он надевал белую сорочку и галстук в синюю крапинку. Если, случалось, шел дождь, сверх отутюженной пижамы он накидывал пальто и брал зонт. Сначала он направлялся на станцию за хлебом и газетой, потом заворачивал на базар и прогуливался вдоль прилавков, ничего не покупая, просто так, чтобы глаз порадовать.

Было у него и любимое развлечение. На маленьком пустыре за домом он собирал камни одного размера, приставлял к стене бутылку, отсчитывал пятнадцать шагов и, подолгу целясь, швырял в нее камнями. Весь день он мог так бросать камни. Было у него при этом задумчивое и сосредоточенное лицо.