Потом он взял стакан Бежана и залпом опрокинул его, пролив вино на рубашку.

— Не понимаю, — сказал Адам, — я не понимаю, что ты говоришь!

Вахо обтер рукавом рот, не отводя глаз от Адама.

— Интересно получается: если глубокоуважаемый Бежан увидит меня пьяным, всю ночь заставит меня торчать в милиции. А с тобой… С тобой он вместе угощается. Вам можно все. Не понимаешь?

— Нет, ей-богу, не понимаю.

— Может, ты и того не понимаешь… — Вахо остановился, и Адам почувствовал — сейчас он скажет что-то такое, что выведет его из равновесия, поэтому он предостерегающе поднял руку:

— Вахтанг!

— И этого не понимаешь? — У Вахо заблестели глаза, и он торопливо выпалил: — А как поживает Тина, а?

Не успел он договорить, как Адам вскочил. Бежан успел перехватить его поднятую для удара руку. Адам смотрел на Вахо. Его сердце наполнилось презрением. Вахо тихо попятился, потер лицо руками, словно трезвея.

— Ха-ха-ха-ха! — расхохотался в углу Лаврентии. Но было ясно, что он не слышал ни слова из того, что сказал Вахо, и смеялся так, без всякой причины, может быть, просто напоминая о своем присутствии.

Появился официант и стал теснить Вахо к двери.

— Постой, — тихо сказал Адам.

— Постой, — повторил за ним Бежан.

— Я ни в чем не виноват, — сказал Вахо, глядя на Бежана.

— Да, но я… что я тебе сделал плохого? — голос у Адама дрожал.

— Ты? Ничего! — пожал плечами Вахо и улыбнулся так, словно ничего не произошло.

— Ничего? — Адам, казалось, думал совсем о другом. — Значит, ничего?

— Ничего…

— Хорошо, — Адам сделал шаг в сторону Вахо.

— Адам! — схватил его за рукав Бежав.

Вахо ударился об стену, глаза у него расширились, затем он едва слышно прошептал: — Помогите. — И тотчас вслед за этим истерически завопил: — Помогите! Помогите! Убивают!

Адам остановился.

— Чего орешь?

Вахо пополз по степе, шаря руками в поисках двери и не сводя глаз с Адама.

— Стой! — сказал ему Адам спокойно.

Вахо нащупал дверь и пулей вылетел на улицу с криком:

— Помогите! Помогите!

Над самым морем поднимались две высокие бетонные стены, одна и за ней вторая. Наверно, из-за этой стены голос моря казался необычным: оно глухо стонало.

Вода была грязная и мутная, цвета глины.

Маленькая речушка, впадающая в море, несла с собой ил, и дождь к тому же не прекращался. Ничего не может быть тоскливее дождя на море. Над морем повисла туча — громадная медуза небесного океана, — она волокла свой рваный хвост по морской глади. Когда на секунду сквозь нее прорывалось солнце, она переливалась, сверкала, играла всеми цветами радуги.

Шум дождя постепенно возрастает. Шум этот надоедливее самого дождя. Он беззастенчив, подобно звонку керосинщика на заре, бесследно рассеивающему сладкий утренний сон. И кажется, что этот шум существует независимо от дождя: дождь идет сам по себе, а у шума как будто своя задача — отомстить тебе за твой секундный покой, растормошить тебя в полночь и цепкими ледяными пальцами вытащить из теплой маленькой пещеры, которая зовется сном.

— Не кури! Хоть по ночам не кури!

— Оставь…

— Спи!

— Сплю! — вдруг закричал он.

Заира затаилась и долго не подавала голоса.

Море стонет. Ночью его совсем не видно. Только иногда далеко, очень далеко, во мраке вспыхивает сухумский маяк.

«Если бы не эта стена, — думал я, — если бы не эти две бетонные стены, тогда, может, море одолело бы дождь…»

— Разве мы приехали сюда, чтобы ссориться, — тихо начала Заира.

— Да…

— Наши думают, что я в Сухуми у тети…

— А если они проверят?

— Она скажет, что я в Сухуми. Ты не знаешь мою тетку!..

— Скажет?

— Да, я ей позвонила.

Мы разговариваем шепотом, потому что и дождь сейчас шепчет. Он шепчет, поверяет нам свои тайны, а мы ничего не понимаем. До нас доходят только пустые, абстрактные звуки.

— Да, но… значит, она солжет?

— Дурачок! — расхохоталась Заира.

Я отчетливо увидел накрепко скованные между собой стальные звенья лжи, цепь тесно обхватила мою шею, к я чуть не задохнулся.

— Спи, глупый, — сказал опять голос Заиры.

— Оставь, я же просил…

— Чего ты кричишь?

— Дождь… — я беспомощно, как ребенок, пытался оправдаться.

— Да, дождь… Ну и что же?

— А ты-то почему не спишь?

В комнате темно. В углу стоит холодильник, словно беременная женщина в ночной рубашке.

Мы с Заирой третий день на море, и третий день идет дождь. Всякий живет по-своему, по-своему отдыхает. Люди не похожи друг на друга, но есть одно: из источника счастья каждый пьет ту воду, которая предназначена только ему, вернее, ту, которой он достоин.

— Который час? — спрашивает меня Заира.

Я протянул руку, взял со стула часы и близко поднес их к глазам:

— Половина одиннадцатого.

— Как далеко еще до рассвета!

«Как далеко еще до рассвета… Как далеко еще до рассвета, — повторял я про себя, — как далеко еще до рассвета…»

— О чем ты думаешь?

Почему-то мне не хочется ей отвечать, все, что бы я ни сказал, ей покажется глупостью. А может быть, все это и на самом деле глупость, все то, о чем я думаю…

— Я тебя, кажется, спрашиваю, о чем ты думаешь? — Заира боится что-нибудь упустить, боится, что я скрываю от нее что-то, она упряма и любопытна. И все же я говорю, говорю медленно, как будто думаю вслух:

— У одного древнего народа существовало такое поверье: душа умершего выбирает какое-то живое существо и вселяется в него.

— Ну и что? — заинтересовалась Заира. Я почувствовал, как она притихла. Так с ней бывало всегда, когда она ждала, что ей скажут. Глаза ее сузились, в уголках губ появилось что-то похожее на улыбку, словно она заранее приготовилась выслушать мою очередную ребяческую глупость. Но когда я замолчал, медля с рассказом, она не удержалась:

— Дальше, дальше?

Я замолчал и больше ничего не говорил, то, что я сейчас переживал, было для меня незнакомым и неожиданным.

— Ты начни считать вслух и сразу уснешь, — посоветовала Заира.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Я снова замолчал; вероятно, меня остановила бессмысленность этого счета вслух.

— Семь! — подсказала мне Заира, как будто я замолчал потому, что не умел считать дальше.

— Семь, восемь, девять, десять; раз, два…

— Не так, считай как следует: одиннадцать, двенадцать…

— Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

Может быть, это души вместе с дождем спускаются с неба? С неба… с неба…

— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес… Заира… Заира… Заза…

— А это о чем? — спросила Заира. — Велосипед, Рамзес?

— Это кроссворд! — ответил я. — Кроссворд! Архимед… Псков… Гарибальди… велосипед… Рамзес…

Заира рассмеялась…

— Заира плюс Заза! — сказала она.

Я видел мелко написанные химическим карандашом буквы: Заира! Заза! Заира! Заза!

«Ты просто дурак, — сказала мне Заира, когда мы сюда приехали, — если мы захотим, отец нам подарит эту дачу. И машину купит… Ладно, ладно, молчу…»

— Заира! Заира! Заза!

Какие только кроссворды не выдуманы на этом свете! Оказывается, существует кроссворд из стальных колец. Стальная цепь лжи. Красивая и холеная, как спящая на солнце змея. Разве может что-либо сравниться с блаженством спящей на солнце змеи?

Архимед, Псков, Гарибальди, велосипед, Рамзес, Заира… Заза…

— Ты знаешь, что мне кажется? — спросил я вдруг громко.

— Что? — немедленно отозвалась Заира.

— Что я — глубокоуважаемый Валериан!

— Кто-о?

— Начинающий Валериан.

— Ты смешной, и больше ничего, — засмеялась Заира и передразнила меня: — Начинающий Валериан! Что это за Валериан, в первый раз слышу.

— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать, — продолжал я считать вслух. Мысль о том, что в моем существе поселился кто-то чужой, привела меня в ужас. Он пока еще был безликим, его обволакивала слизь, как зародыш цыпленка в яйце, но он уже излучал собственное настроение и, как метастазы, охватывал все тело, грудь, руки, живот.