Такие мысли делают роль страдалицы привлекательной, но посмотришь в зеркало, и сердце сожмется: старею! До старости, конечно, еще далеко, но впереди не светит даже самая тоненькая свечка надежды. Поэтому она снова начинает думать о бегстве, швыряет вещи в чемодан, потеплее одевает Датуну.
— Куда мы идем? — спрашивает мальчик.
Лучше, чтобы он все знал.
— Мы идем к новому папочке. «Господи, — она горько улыбается, — разве может существовать новый папочка?»
— Никуда! Никуда! Никуда! — кричит она. — Никуда мы не идем!
Так, в нахлебниках, она должна провести всю свою жизнь. Покинутая и опозоренная, в чужой семье. Ведь ее с этими людьми ничего не связывает, здесь ее никто не любит, ее терпят, потому что она мать их любимца, ребенку нужна воспитательница, кормилица, нянька. Если бы ее уважали и считали за человека, свекор поехал бы в Тбилиси, связал бы Теймураза веревкой и привез бы сюда. Свекор заявил: чтоб имени Теймураза я в своем доме не слышал! Сказать легко. Так чье же имя прикажете упоминать? Приведите мне Теймураза, слышите, приведите сюда вашего бессовестного сына, чтобы я могла выцарапать ему глаза, приведите, чтобы вот здесь, на этом самом месте, он ползал передо мной на коленях и просил прощения, приведите! Мне еще и тридцати нету, приведите! Приведите того, чье имя запрещено упоминать! Неужели вы не понимаете, что я не желаю никакой благотворительности.
Потом она убирает со стола, раздевает Дато и укладывает его спать. Входит Нико.
— Спокойной ночи, малыш, — он целует внука в лоб.
— Спокойной ночи, — говорит Зина.
Нико уходит.
Зина садится возле кроватки Дато, раскрывает «Путешествия Гулливера» и начинает читать вслух.
— Не читай, лучше расскажи, — просит Дато, и Зина, наверно, в сотый раз рассказывает историю Гулливера.
Маленький приморский городишко живет своей жизнью. Морем пропитан его воздух, весь его уклад. Местные жители считают море такой же собственностью, как дом, телевизор или холодильник. Во дворах, заросших хурмой и апельсиновыми деревцами, виднеются укрытые брезентом лодки. Здешний человек машину не купит, а лодку купит обязательно. Земля здесь плодородная, щедрая, неутомимая, но коренные жители все же рвутся в море. Стремление это постороннему глазу незаметно. Наоборот, отдыхающие удивляются нашему показному равнодушию к морю: на пляж мы не ходим, по набережной не гуляем, не танцуем вальс под гром духового оркестра. Дело в том, что они здесь отдыхают, а мы здесь живем.
Идущий на пляж полуголый курортник досадливо морщится, завидев в открытом окис какого-нибудь учреждения голову, погруженную в бумаги, или толпу, собравшуюся возле здания суда. Для отдыхающих не существует даже хозяин, который уступил ему свою комнату. Где живет он сам? Что делает? Где пропадает целыми днями? Иногда хозяин принесет постояльцу тарелку с инжиром, и тому кажется, что он так и сидит весь день на инжировом дереве, потому что от хорошей жизни уже не знает, что делать, все ему надоело: и добротный дом, и двор, увитый виноградом, а уж море — и подавно приелось. Ночью хозяин спит на раскладушке под инжиром, а днем исчезает, как в сказке. В отличие от отдыхающих, артисты, и в том числе лилипуты, нас понимают лучше, потому что они приезжают сюда работать. Правда, они в удовольствиях себе не отказывают, но им приходится трудиться так же, как и нам. Лилипуты дают в день по два представления. Купаться они ходят на рассвете, днем стесняются появляться на пляже, скрываются от детворы.
4
Деревянный двухэтажный дом прячется в глубине двора за кипарисами. Во дворе зеленеет трава.
Дом этот посещают многие. Со всех концов республики едут сюда бездетные супруги и одинокие люди в поисках лекарства от одиночества. Они долго выбирают, разглядывают, измеряют и взвешивают ребенка, которого в скором времени назовут своим, сделают наследником, надеждой, помощником, чтобы излить на него, истратить, использовать ласку, любовь, тепло, скопившиеся в глубине души и загустевшие там до горечи, освободить эту бездействующую, окаменевшую энергию.
Этот дом называют «Родником надежды». Подобно роднику, не иссякают, брызжут, звенят, вырываются из недр дома детские голоса, смех, крики, плач, и к этому роднику приникают дрожащие ладони и несут живительную влагу тем, кто устал от напрасных ожиданий, от ночных бдений на пропотевшей постели, от таблеток, ванн и пронизывающих взоров медиков.
Сейчас в доме тишина. Дети спят. По двору гуляют муж с женой, приехавшие из Тбилиси. Ему лет пятьдесят, ей немного меньше, но она тоже не первой молодости. Разрез на юбке приоткрывает стройные ноги. У мужчины внушительный животик. Седые волосы на черепе — как стружка. Кажется, подует ветер — и начисто снесет реденькие завитки.
— Ох, здорово! — Мужчина босиком ступает по траве. Его туфли брошены под деревом. Там же сидит большая белокурая кукла, словно ей поручено сторожить обувь.
У ворот стоит «Волга». Мужчина то и дело поглядывает на нее: «Надо бы переставить в тень».
— Мальчик неблагодарный, девочка хоть ухаживать будет, когда постареешь…
— Как восемнадцать стукнет — замуж выскочит…
— Если будет красивая…
— А мы красивую выберем.
— Я просил одного знакомого позвонить заведующей. Где она до сих пор?
— Перерыв у них.
— Давай снимем здесь комнату. Давненько я на море не был.
— Девочка, конечно, лучше.
— Будет на тебя похожа.
— Не проиграет.
— Хи-хи-хи! Мальчик может машину разбить, хотя сейчас и девочки не лучше.
— Почему же ты меня за руль не сажаешь?
— Ты моя птичка!
— Скажешь тоже.
— Вода тут есть где-нибудь?
— Вон кран, не видишь?
— Там собака.
— Трус.
— Как тебе идет это платье!
— Неужели тут нигде нет туалета!
— Потерпи.
— Хорошенькое дело.
— Как назовем ее?
— Кого?
— Нашу дочку.
— Наверно, у нее есть имя.
— Нет, мы назовем ее Цисия, Ци-си-я, хорошо?
— Называй как хочешь.
— Непременно хочешь назвать именем твоей, мамаши?
— При чем здесь моя мамаша?
— Чего ты кричишь?
— Потерпи, потерпи! Сам терпи!
Весь мир словно под стеклянным колпаком, ни один листик не шелохнется. Положив голову на лапы, спит собака. Из крана капает вода. Капля беззвучно падает на мшистый камень. Раскрытые окна прячутся за белыми занавесками. На крыльце под навесом висит красный колокол. У самых ворот ослепительно сверкает заднее стекло «Волги».
5
У Александра серьезная работа — кто-то принес черепки огромного кувшина, и он их склеивает. Весь месяц грудится, не поднимая головы, осталось совсем немного. Сейчас он сидит под яблоней и колдует над черепками. Нуца пристроилась на ступеньках и читает газету. Беко сидит на колодезном срубе, болтает ногами.
— Какой сегодня день? — Это голос Александра.
— Среда, — отзывается Нуца.
— Ай-ай-ай!
— В чем дело?
— Ничего… Значит, среда!
— Среда.
— Среда, четверг, пятница, суббота…
— Жарко.
— Жарко, очень жарко… Значит, среда…
— Ой, Петре скончался.
— Какой Петре?
— Пхакадзе.
— Когда хоронят?
— В воскресенье.
— Воскресенье… а сегодня среда?
— Жалко беднягу.
— А отчего умер?
— У него был рак.
— Рак…
— Что теперь с его семьей будет?
— Плохо тому, кто умирает.
— Это верно, живые перебьются.
— Слыхала, как говорят: человек для самого себя умирает. Поставь воду курам, перемрут в этот зной.
— Ты меня не учи.
— Что там еще?
— Где?
— Да в газете.
— Тут без газеты, как в огне горю.
— Да, жарковато.
— Да я не о жаре.
— А о чем?
— Что с парнем делать будем?
— Женить его надо.
— Шути, шути, много толку от шуток.
— Я тебе дело говорю, пока Нико его не убил, давай женим.