Он осторожно прокрался во двор. Находившиеся во дворе не могли видеть его: они стояли на свету, а Адама скрывала тьма.

Адам пошел прямо к сарайчику. Он не думал, что делал, не думал, что могло это повлечь за собой: он ничего не понимал, ничего не чувствовал, он знал только одно — ему непременно нужно было повидать Тину.

Он приоткрыл дверь. Сперва он боялся, что ничего не увидит, но увидел все с поразительной ясностью: Тина, склонившись над тазом, стирала. Волосы у нее были распущены, рукава платья засучены выше локтя, а руки погружены в мыльную пену. Тут же, в углу, на керосинке стоял большой котел, в котором варилось белье.

На подоконнике единственного окна стояли засохшие цветы в глиняных горшках. Окно было завешено полотняной занавеской с ручной вышивкой. На стене висел календарь.

Хотя окно было приоткрыто, в комнате стоял запах мыла и вываривающегося белья.

Тина подняла голову и взглянула на Адама. Вначале она его не узнала или просто не разглядела. Затем лицо ее изменилось, она вынула руки из воды и вытерла их о передник, поправила распустившиеся волосы и неторопливо застегнула на груди пуговицу.

— Здравствуйте, — тихо произнес Адам, придвинул к себе стул и сел у двери. Опустив голову, он ждал чего-то, сам не зная чего.

— У вас какое-нибудь дело? — тихо спросила Тина.

— Простите…

Наступила невыносимая тишина. Адам по-прежнему сидел, опустив голову. Вдруг он почувствовал, что Тина улыбнулась, поднял голову и взглянул на нее. Она и вправду улыбалась.

— Тина, — голос у Адама задрожал, — Тина…

— Подождите, я дам вам воды… — Она была так спокойна, будто каждый день с ним разговаривала. Удивительно, сколько в ней было смелости и как она догадалась, что Адама мучила жажда.

Тина налила из графина стакан воды и подала Адаму.

— Вот, выпейте!

Адам взглянул на нее, что-то собрался сказать, но во рту у него пересохло и он не смог вымолвить ни слова. Он залпом опорожнил стакан.

— Еще, пожалуйста! — Тина снова наполнила стакан. Но Адам не стал больше пить, поставил стакан на стол и подошел к календарю. Только бы она не подумала, что он пьян.

— Этот листок уже можно оторваться даже не помню, какое сегодня число…»

— Конечно, оторвите…

Адам повернулся.

— Тина!

Тина подошла к нему совсем близко.

— Вы промокли, идите домой!

Адам обмяк, подчинился, повиновался ее голосу. Тина этим сказала все: что еще могла она ему сказать?

Адам направился к двери.

— До свидания, Тина!

Тина улыбнулась ему. Эта улыбка скорее насторожила Адама, чем обрадовала. «Честное слово, она думает, что я пьян, — подумал он, — она боится и поэтому улыбается».

Адам прислонился плечом к стене и громко рассмеялся: с чего это его качает, словно он на самом деле напился! Нельзя так уходить. Надо сказать что-нибудь.

— Идет дождь… — вот все, что он сумел из себя выдавить.

— Дождь идет все время… — уже на улице послышались ему слова Тины. А может быть, Тина не произнесла ни звука, а ему это только показалось?

Спустя некоторое время Тина вышла во двор. В темноте она с трудом разглядела Адама, который удалялся нетвердой походкой. За ним трусила большая собака.

— Чего ты там стоишь? — раздался недовольный голос мужа.

— Не оставлять же калитку открытой! — ответила она, не отрывая взгляда от таявшего в ночи силуэта.

— Уйдет машина, я сам закрою, заходи в дом!

Снег выпал неожиданно. Так рано в Тбилиси снег никогда не выпадал. Во всяком случае, Заза не помнил такого.

Возвращаясь из театра, Заза и Нинико встретили Папуну, Торнике и Рамаза. Папуна повел всех к своей знакомой.

— Да здравствует первый снег! — провозгласил тамада. — А вы помните стихи Пушкина, — воскликнула Нана, — вот эти… как они начинаются? — Заза поднял голову. — Идет снег? — Да, идет снег, — ответил ему тамада. — Да здравствует первый снег!.. — От выпитого вина у Папуны раскраснелось лицо, в руках он держал большую серебряную чашу. — Папуна, скажи что-нибудь! — Папуна — художник, но даром речи обладал незаурядным, вот и выбирают его всегда тамадой. — Первый снег, — начал Папуна и остановился: он не знал, о чем говорить дальше, и повторил снова: — Первый снег. — Мечтаю поехать в Бакуриани! — захлопала в ладоши Нана. — Вы знаете, какой там белый снег? (Как будто бы снег бел не всюду!) — Первый снег похож на первую любовь, — продолжал Папуна; главное для него — говорить, все равно что — лишь бы покрасивее. — Но я никого еще не любила, — сказала Нинико. — А вот меня, например, никто не любит! — заблестели глаза у Наны. — Я тебя люблю! — крикнул ей Папуна. — Вот узнает об этом Лейла! — пробурчал Рамаз. — И любовь, как снег, падает с неба, — продолжал Папуна, не сводя глаз с Наны, — и окутывает весь мир. — Я непременно поеду в Бакуриани, — сказала Нана. — Интересно, и в Бакуриани идет снег? — спросила Нинико. — Сейчас повсюду снег, — отозвался Папуна, — повсюду — и в Бакуриани, и в Москве, и даже в Сахаре. — В Сахаре? — Нана с восторгом ухватилась за слова Папуны, — представьте только снег — в Сахаре! — Папуна передал чашу Зазе: — Пей! — Заза привстал, наполняя чашу, и спросил: — А что, в самом деле идет снег? — Его наивный вопрос вызвал за столом смех. Заза сконфузился и поспешно принялся за вино. — Стой, — крикнул ему Папуна, — разве так можно, скажи хоть что-нибудь! — Что я должен сказать? — Произнести тост за снег! — Что ты, в первый раз за столом? — А если я не умею говорить? — Умеешь… — Ну, ладно, я пью за первый снег. — И это все? — скривила губы Нана. — Наши ребята совсем разучились говорить. — Заза прекрасно умеет говорить, — тихо сказала Нинико. — Хотите, я вам сыграю Сибелиуса? — воскликнула Нана. — Почему ты назвала именно Сибелиуса? — Папуна взглянул на Нану восторженными глазами. — Ты же любишь Сибелиуса. — А ты откуда знаешь? — Знает, — сказала Нинико… — Сыграйте что-нибудь такое, чтобы можно было потанцевать, — заказал Рамаз. — Нет, я сыграю Сибелиуса. — Нана села за рояль. Торнике до сих пор сидел молча и смотрел на свои руки, без движения лежавшие на столе. Только теперь он поднял голову и проговорил: — Дайте и мне вина! — Он почему-то поглядел на часы. Он улыбался, как добрый дядюшка улыбается детям. Заза подал ему чашу. Торнике наполнил ее и спросил: — Так за что мы пьем? — За первый снег! — ответила Нинико. — О-о, это хороший тост, — одобрил Торнике. Всем своим видом он выражал годное безразличие к тому, за что пьют. — Спасибо, что оценил наши старания, — шутливо поклонился Рамаз, Торнике удовлетворенно хихикнул. — Может, все же послушаем Нану, — сказала шепотом Нинико, окинув таким взглядом ребят, будто те шумели в концертном зале. Слова Нинико возымели свое действие, все замолчали. — Я очень люблю скандинавскую музыку, — все же не удержался Папуна, надеясь, что его услышит Нана. — Тсс! — погрозила ему пальцем Нинико. Нана играла: во всем мире шел снег и покрывал улицы, крыши домов, деревья. Снег окутывал все вокруг белым туманом, чтобы обнажить только то, забытое, тобой же самим тщательно запрятанное и затерянное в тайниках души. Но оно, оказывается, все равно не погасло, а тлеет как уголек на снегу, бледным красноватым светом, словно на картине Елены Ахвледиани. — Ничего из меня в жизни не вышло! — неожиданно, с силой проговорил Рамаз. — Ничего! Вот я прораб: цемент, кирпич, бетон. Мне тридцать, и, вероятно, я так и умру: цемент, кирпич… А я… Я думал, что я сам… А впрочем, ничего я не думал. Я мечтал строить вокзалы, аэропорты… алюминий, стекло, много солнца. Ведь я архитектор! А кто тебя к этому допустит?! Наверху сидят такие авторитеты — железные авторитеты, железобетонные авторитеты, доктора, академики. Все меняется, а они продолжают сидеть.

— Тсс!

— Архитектору следовало бы помнить: овладевай знаниями, а потом уже… — погрозил ему пальцем Торнике.

— Потом, потом! А может быть, я уже сейчас готов!