По одну сторону улицы стояли низенькие, побеленные известкой дома, из открытых окон всегда доносился запах жареной рыбы. По другую сторону улицы выстроились новые здания: кинотеатр, универмаг, горсовет, милиция, ресторан, летнее кафе, почта, дом отдыха шахтеров. Рядом с домом отдыха, в глубине двора, высилось трехэтажное здание рыбозавода. За ним начиналась кипарисовая аллея. За кипарисами на оголенной асфальтовой площадке устроили автомобильную стоянку. Багаж, прикрепленный к крышам машин, делал их похожими на жучков. На невысокой каменной ограде сидели пожилые муж с женой и ели арбуз. К берегу подошел катер, громкоговоритель призывал всех желающих совершить морскую прогулку.

Парнишка торговал на пляже вареной кукурузой. Мы купили сразу столько, что корзина его опустела. Парень нам понравился. Он разделся и устроился рядом с нами. Плавал хорошо. Выйдя из воды, лег на камни.

— Как тебя зовут? — спросил Гиви.

— Омар.

Как раз в этот момент на пляже появились девочки — Софико и Манана. Они переоделись в кабинах и направились к нам. Софико несла на плече надувной матрац.

— Я вижу, у вас новый приятель, — сказала Манана.

— Это наш друг Омар.

— Омар, которая из девушек тебе больше правится? — спросил Гиви. Омар смутился и, прикрыв глаза ладонью, стал смотреть в сторону.

— Акула! — сказала Софико.

— Мой отец поймал акулу, не верите? — оживился Омар.

— Откуда акула в Черном море? — удивился Бадри.

— Клянусь матерью, я сам видел. Отец втащил ее в лодку, и мы чуть не перевернулись. Отец ударил ее топором по голове и убил.

— Ты лучше скажи, кто из них тебе больше нравится? — не отставал Гиви.

— Вот эта! — Омар ткнул пальцем в сторону Софико.

Гела обиделся:

— Ты подучил? — спросил он меня.

— Спятил?

Омар с того дня приходил ежедневно, кукурузу приносил бесплатно и хотел вернуть нам деньги, но мы не брали.

— Отец, если узнает, что я кукурузой торгую, убьет! — сказал он. — Но я деньги собираю, в Тбилиси хочу съездить.

— Зачем?

— Погуляю в столице.

— Но где ты варишь кукурузу, если дома не знают? — заинтересовался Эдишер.

— Одна девочка мне варит.

— Ну ты, брат, даешь!

Омар достал из кармана пачку сигарет:

— Угощайтесь!

— На что это похоже! — услышали мы голос Элизбара. — Какое время тебе курить, сопляк!

Элизбар только что появился на пляже. Он приносил с собой уйму вещей: надувной матрац, палатку, транзистор, термос, ласты, книгу, карты. Сейчас он остановился возле нас в шортах и голубой полосатой майке. На голове у него красовалась изящная французская кепочка — специально для пляжа.

— Все могу простить человеку, но распущенности — никогда, — заявил Элизбар. Он включил транзистор и принялся устанавливать палатку. Транзистор производил столько шуму, словно не Элизбар пришел, а нагрянул цыганский табор с шатрами, бубнами, младенцами и медведями.

— Унитаза не хватает, маленького резинового унитаза, — бурчал Гиви, — надуй и сиди себе на здоровье…

Потом полил дождь…

Мы пошли в кафе: я, Софико, Бадри, Эдишер, Гела, Гиви и Манана. За соседним столиком сидела в одиночестве жена известного драматурга, все еще красивая блондинка, лет пятидесяти. У нее была фигура двадцатилетней девушки и вечно удивленные младенчески-голубые глаза. Мне казалось, что у нее должно быть длинное имя, как латинское название цветка. Она иногда поглядывала в нашу сторону с улыбкой, и в этой улыбке было столько мудрости и опыта, что нас невольно охватывало почтительное смущение.

— Я хочу выпить за здоровье Софико, — сказал Гиви, разливая принесенный Бадри коньяк в кофейные чашечки, — потому что сегодня день ее рождения.

— Неправда, — засмеялась Софико, — я родилась в апреле.

— Какое это имеет значение? — отозвался Гиви. — Для меня ты родилась сегодня, потому что в эту минуту я понял, что ты замечательная девушка. Говоря по правде, жалко, что такая девушка пропадает среди таких зверей, как мы.

К нашему столу подошел Элизбар (он всегда появлялся внезапно):

— Что вы, что вы! — начал было он, но, заметив жену драматургам кинулся к ней, приложился к ручке и только после этого вернулся к нам.

— Что вы! — он сел рядом с Софико. — При чем здесь звери?

— Мы дикие кабаны, а Софико — Цирцея! — упорствовал Гиви.

— Я лично, — Элизбар взглянул на Софико, — я лично предпочитаю быть Одиссеем.

— Сейчас дам ему бутылкой по голове, узнает Одиссея! — наклонившись к Бадри, заметил я.

— Делать тебе нечего, — безмятежно махнул рукой Бадри, родственник Софико.

Вдруг Элизбар вскочил с места — это он увидел, что жена известного драматурга собирается уходить.

— Вы уходите, милая Ада?

— Ухожу, — ровные зубы открылись в ослепительной улыбке.

— Так рано?

— Для меня — самое время, я ведь старенькая, — она захлопала длинными ресницами, как это делают маленькие девочки перед тем как заплакать.

— Что вы такое говорите, — закричал Элизбар, — на всем побережье нет никого прекраснее вас!

— Спасибо, — сказала Ада и помахала нам рукой, — до свидания, дети!

Элизбар вернулся к столу:

— Завтра я всех приглашаю в ресторан, — он сделал широкий жест, словно говоря: не нужно благодарности, — все не поместятся в машине, я возьму девушек и… — он обвел нас глазами, — Бадри, если хочешь, поедем с нами. — И тотчас добавил: — Но тогда остальные обидятся.

— Спасибо, я не поеду, — ответил Бадри.

Элизбар посидел с нами еще немного, потом встал и ушел.

— Я так люблю кататься на машине! — сказала Софико.

— Ну и катайся. Никто тебе не мешает, — ответил я.

Мы с Софико сидим на «палубе». Нам холодно, но мы не уходим. Как будто море нас не отпускает, как будто морю нужны зрители, как нужны зрители актерам.

За столом, как всегда, сидит писатель из Казани и смотрит на шахматную доску, словно доска эта волшебная и сквозь нее виден весь мир, в котором ежеминутно происходят какие-то изменения и поэтому нельзя его оставить без надзора.

Писатель один. Никто с ним не играет, всем надоело проигрывать. У него плоское лицо и узкие глаза. Из этих глаз, как сквозь щель в заборе, глядит всезнающее вечное существо, облачившее свой земной двойник в черный костюм из крепа, в желтые сандалеты и соломенную шляпу, всучившее ему в руки шахматную доску и обрекшее его на одиночество.

Я замерз и с удовольствием ушел бы отсюда, но Софико не собирается вставать. Она говорит о чем-то, а я думаю про свое: если завтра будет хорошая погода, поеду в Старые Гагры, посмотрю на лебедей, посижу на солнышке один… Тоскливо без солнца…

В парке все дорожки пронумерованы, туристы ходят группами, группами возвращаются к автобусам, ждущим у входа.

Когда выходишь из парка, попадаешь на пляж. Деревянные топчаны, пестрые тенты. Некоторые места огорожены, туда впускают по билетам. Топчаны и зонтики-грибы как раз там. Хочешь полежать или принять душ — покупай билет. На то и медицинский пляж. Лежишь все равно как в больнице под надзором медсестры. Как будто здесь другое солнце и не Черное море, а цхалтубские ванны.

Я убежден, что ребята меня ищут, а если знают, где я, с нетерпением ждут моего возвращения. Каждый должен ходить по своей пронумерованной дорожке, и кто свернет в сторону — пусть пеняет на себя. В конце концов что ты пристал к этой тбилисской девчонке! Мало здесь женщин, что ли. Вместе — так вместе, если не хочешь быть с нами, оставайся со своей Софико и шепчись с ней сколько влезет…

Танцы устраивались через день. Из кинозала выносили стулья; включали магнитофон, и все, принарядившись, устремлялись на танцы, как олени на водопой.

Записи были старые: танго, фокстрот, вальс. Что-то было в этих мелодиях наивное и волнующее. Это походило на воспоминание о чем-то, навсегда потерянном. Это было как память о детстве: когда ты мал и делаешь то, что тебе запретили, — убегаешь в кино на вечерний сеанс, или пьешь на кухне остатки вина из бутылки, или рассматриваешь в книге непонятную, но явно неприличную картинку: пастух целуется с крестьянской девушкой у забора.