Дон Севильяк, сверкая алмазной брошью в галстуке, набычась, оглядывал себя в зеркале. Вид у него был явно настроенный на немедленные какие-то действия.

– Как я, Ваня?

– Нет слов, – не покривил душой Иван, поскольку дон Севильяк неотразимо блистал красотой лица, мощью фигуры и одеяния. – А как я?

– Тебя, Ваня, не стыдно везти на выставку породистых аристократов, – напыщенно сказал дон Севильяк, – если бы, конечно, такая выставка существовала.

– Нашёл породистого. Да ещё аристократа, – довольно проворчал Иван, крутясь перед другим зеркалом. – Отец мой в тринадцать лет работать плотником стал. Это потом он мореходку закончил… И меня рубанок держать научил… Как костюм, спрашиваю?

– Вполне, – одобрил подошедший Симон. – Только чувствуй себя в нём непринужденнее. Примерь шляпу… Прекрасно. Теперь надень другой костюм… Ваня, позабудь свои прорабские привычки. Там, может быть, хороши сапоги и непромокаемая куртка. Как в поле ходьбы… А здесь мы не на стройке и не на дороге времени…

– Заметил, – ворчливо отозвался Иван. – Вас бы хоть раз заставить подняться на мачту вручную, как говорят монтажники… Хотя бы метров на двести… Но мне этот костюм нравиться. Зачем второй-то?

– Ваня, перестань!

Хозяин заведения, немногословный, понимающий всё с полунамёка, низкорослый, но широкий в кости человек – Антон Руже – положил перед Толкачёвым новую смену. Узкие брюки в широкую синюю полоску и удлинённый узкий пиджак цвета персидской сирени с белым кантом на лацканах и полах. Наряд дополнила шляпа, в цвет пиджаку, с белым шнуром по кругу.

Иван разглядывал себя. Это надо было видеть самому. Щёголь начала века, каких он знал лишь по кино, предстал перед ним в зеркальном отражении.

– Трость! – вспомнил он вслух.

И трость появилась в его руках!

Тонкая, изящная, лаковая, под рост.

Белые перчатки бархатисто стиснули кисти рук.

– Так и пойдем, – удовлетворённо объявил Симон. – Остальное, Антон, доставь, пожалуйста, в известное тебе место.

– Всё будет сделано, господа.

Руже предупредительно и с полупоклоном распахнул неширокую выходную дверь перед ходоками. Весело прозвенел колокольчик.

– Все будет сделано, господа, всегда рад вам услужить, – сказал он в спину богатым заказчикам.

Толкачёв шагал неторопливо по многолюдной улице весеннего Парижа и наслаждался.

Ещё бы! Втроём они привлекали внимание даже такой избалованной публики как парижане. Могучий дон Севильяк направо и налево отвешивал учтивые поклоны, а сосредоточенный Симон, идя между высокими спутниками, как бы замыкал эту удивительно привлекательную пару замком, не давая ей распасться.

Мужчины поглядывали на них с уважением, а дамы откровенно дарили улыбки.

Ивану нравилось так идти.

Не зная ещё подробностей предстоящего дела, он и не торопился что-либо узнать, оно казалось не слишком трудным, зато антураж, созданный Симоном вокруг него, придавал всему окраску значительности и таинственности.

И это тоже нравилось Ивану.

Не то что, потея и хрипя, протаскивать аппаратчиков сквозь барьер, уподобляясь волу, впряжённому в тяжело нагруженную телегу. Или неприятности на дороге времени, а хуже того – клетка одного из Подарков…

Надо позабыть о таких неприятностях!

Возможности ходоков раскрывались, как ему казалось в эти прекрасные минуты, со своей беззаботно-радостной стороны. Может быть, на нечто подобное намекал Сарый, беседуя с ним? Осесть прямо тут бы, в Париже, прохаживаться вот так, посматривая на всех свысока. Обжиться. Завести знакомства…

А что? Над головой синее небо, ещё не слишком закопчённое дымом труб бесчисленных заводов. Никаких тебе страстей-мордастей предстоящих в будущем мировых войн и атомного дамоклова меча. Прожить тут годик-два, потом податься куда-нибудь в другие места.

На то и Симон намекал…

Иван думал так, но знал свою натуру.

Из дома своего, и из времени, в котором родился и вырос и которое знал и любил, он никуда, пожалуй, не уйдёт. За длительный уже период хождений по дороге времени убедился в этой своей привязанности. Пусть к его времени люди пережили и газовые атаки, и камеры, и страшные войны, и атомную бомбардировку-предупреждение, но…

Ивану трудно было бы сформулировать даже для себя чувство, охватывающее его, когда он думал о своих возможностях уйти на житие в другие исторические времена. Такая свобода выбора ещё больше привязывала его к своему времени. Он пока не совсем понимал своего предназначения и не сказал себе о необходимости борьбы в той точке зоха, которая была ему всего ближе и роднее. Но в нём уже подспудно зрело некое решение, касающееся и его самого и ходоков-современников, и других людей, то ли ожидание глобальных перемен в своём статусе, как ходока во времени…

Дом, куда их привёл и поселил Симон, – трехэтажный, горчично-серый – ничем не отличался от других домов на улице. Комнаты обставлены просто, без лишних предметов. Столы, кровати. Цветы на подоконнике. Но несмятые постели и отсутствие мелких вещей, чистота столов и свежесть цветов придавали комнатам нежилой вид и наводили на мысль, что постояльцы находятся здесь недавно и временно.

– Однажды, Ваня, я познакомился со скромным молодым человеком, – прохаживаясь по ковровой, слегка вытертой, дорожке, рассказывал Симон. – Вернее, скромным он мне показался. И тихим. И это при его феноменальной физической силе. Узнав его поближе, мы, я и другие ходоки, установили его способность проникать во времени. Совсем не глубоко. Лет на триста. К тому же он оказался текивертом… Но довольно подвижным на дороге времени. Я сам научил его ходить во времени. Правда, для теки ходьбы как таковой нет, а есть погружение. Так вот, я научил его погружаться во время. Он был благодарен мне. Я же рад случайному знакомству, закончившемуся так славно. Потом я не видел его и не слышал о нем лет десять. Да, независимых… Потому и забывать о нём стал. Как вдруг узнаю от знакомых в семнадцатом веке о набегах некоего имярека из будущего. Как узнали, что из будущего?… Сам якобы похвастался. Но это к делу не относится. Стали жаловаться на похищения золота, произведений искусства… Мне досталось разматывать порочный клубок. Дёрнул за ниточку – и вышел на Аранбаля, того самого, тихого и скромного человека, текиверта, выпестованного, по сути дела, мною… Да-а… – Симон остановился, задумался. – Он сильно изменился со времени нашей последней встречи. Стал религиозным до фанатизма, а о хождении во времени у него появилась своя философия. И этот святоша, презрев все законы, вложенные в него мною, да и верой, воровством и разбоем за счёт прошлого смог создать тот самый первичный капитал, который позволил ему уже в виде респектабельного дельца богатеть на эксплуатации людей… Нет, Ваня. Здесь как раз именно эксплуатации. Беззастенчивой… Не будем дискутировать о прелестях той или иной системы… При новой встрече я ему кое-что напомнил. Но он теперь и не тихий, и не скромный, так что не очень-то меня понял. Сейчас он, погружаясь на десятилетие в минувшие годы, по дешёвке скупает ценные бумаги, которые вскоре повышаются в цене. Так он нажил миллионы. Я его предупредил о возможных для него неприятностях с нашей стороны. Он не внял моим словам. Наступила пора его остановить. Дорога времени не для проходимцев.

– Сурово, но справедливо, – дежурной репликой заметил Иван, вполне согласный с Симоном, что таким, как Аранбаль, нет места среди ходоков. – Пиратам во времени делать нечего!

– Ты правильно понял мою заботу.

– Так-то оно так, – засомневался все же Иван в правомочности вмешательства в дела и жизнь Аранбаля, да и в способности ходоков чем-либо воспрепятствовать его разбою на дороге времени. Спросил: – Но что ему теперь можно сделать?

– Сделать банкротом, например, изъяв у него ценные бумаги.

– Не слишком ли просто?

Симон подумал, прежде чем ответить.

– Пока, может быть, и просто, но показать ему наши намерения и возможности необходимо. Для этого я уже отнял часть его бумаг. И он почувствовал их пропажу, хотя об этом ещё не знают в деловом мире… Лишь после моей акции он слегка опомнился и теперь жаждет встречи. Я не против встречи, но от него можно ожидать неприятностей, как в реальном мире, так и на дороге времени. Вот потому-то вы с доном Севильяком мне и нужны.