А Сол тем временем всё так же сидел на пригорке и с отсутствующим видом механически жевал.

Присмотревшись, Иван в возвышении опознал гигантский муравейник, занимающий несколько квадратных метров по площади. Муравьи-страшилища со скрепку величиной уже с любопытством сновали у его ног, а некоторые не безуспешно пробовали своими острыми жвалами крепость его сапог.

Толкачёв, топая и шоркая ногами по высокой траве, чтобы сбить насекомых, вернулся к проводнику, в позе зрителя наблюдавшего за его действиями.

– Он что-то странное жуёт и сидит прямо на муравейнике. На приветствия не отвечает. Да и смотреть на меня не хочет. Сидит болваном.

Ходок с пониманием выслушал жалобы Ивана, кивая тяжёлым тюрбаном. Пояснил:

– Он бель-тэ жуёт. Белъ-тэ развивает ум и усыпляет муравьёв. Так многие лечатся, если болит спина или кости.

Они повернули головы к Солу и помолчали. Иван не знал, что делать дальше, словно упёрся в пыльный тупик.

– Что же теперь? – спросил у сопровождающего.

– Ждать надо. Он дожуёт и тогда, может быть, пойдёт куда-нибудь. А ты проследишь за ним, пока он не выведет тебя к своему мешку. Он далеко в прошлое ходит.

– К дьяволу наркоманов и пьяниц! – в сердцах по-русски высказался Иван, не обращая внимания как отреагировал ходок на его восклицание – тот не понял слов человека из будущего и недоумённо смотрел на него.

У Ивана было своё мнение о высказанном.

Будучи прорабом, он намучился с любителями и беленького, и красненького, искушавших слабых волей, обиженных и тех, кому некуда было девать время. На работе он с ними расправлялся всеми доступными ему методами: снижал тарифный разряд, дабы наказать рублём, вёл душещипательные беседы с родителями молодых рабочих, выставлял на общее позорище, добивался увольнения, в конце концов, тех, кому все предпринимаемые меры не шли впрок.

Но Сола не уволишь, не накажешь, не перевоспитаешь.

«И мешок свой, наверное, – неприязненно подумал Иван, – строить надумал, нажевавшись проклятого бель-тэ или ещё чего-то, известного только нынешним людям».

– Он встаёт, – предупредил ходок школы.

Сол встал – приземистый, коротконогий, широкий, сильный, как крепко сжатый для удара кулак. По-волчьи поворачивая головой, сонным взором окинул окрестность и медленно сошёл с муравейника. Круша травостой, двинулся к недалекой проплешине озёра или болотца, но, пройдя в перевалку всего несколько шагов, стал на дорогу времени.

Иван лишь успел на прощание махнуть рукой представителю школы ходоков и кинулся вдогонку за Солом.

Проницаемость у Сола была так себе, ниже средней, хотя он и был, по всем признакам, ренком. Он, тяжело и медленно ступая и, как будто, идя напролом, с треском вспарывал невидимую ткань времени, оставляя за собой крошево из часов, дней, лет и веков.

Горы недоступности ещё придвинулись к Ивану на четыре без малого тысячелетия, когда Сол вдруг остановился и, неторопливо потоптавшись на месте и обстоятельно осмотревшись, повернул к будущему.

«Бель-тэ нажрался, а соображает, – отметил Иван. – Петляет и след сбивает. Мастак!»

Теперь Солу, по-видимому, шлось значительно легче. Или кончился дурман от бель-тэ, или ему возвращаться из прошлого в своё настоящее было проще. Во всяком случае, темп движения убыстрился, а под конец даже случилась лёгкая пробежка – Сол перекати-полем бежал на коротких толстых ногах к только ведомой ему точке зоха.

Проявление в реальный мир было не из приятных. В каком-то предгорье. Шёл проливной дождь, зашторивший перспективу. Солу, судя по всему, такая встреча не понравилось: он поднял руки к небу и стал что-то кричать тучам, проносящимся прямо над его головой. Это была ругань, сводившаяся к перечислению уничижительных эпитетов. Затем он несколько раз становился на колени и грозил неведомо кому кулаками, и опять посылал проклятия тучам.

Дождь только усилился. И вскоре выкрикиваемые им слова стали увязать в сплошном потоке. Рядом с ним, и в пяти шагах, уже нельзя было понять, что он кричит – грозит или умоляет.

Иван, стоя под дождём, наблюдал за Солом. Он промок и проклинал бессмысленные, с его точки зрения, действия наблюдаемого. Стал подумывать даже оставить Сола наедине с дождём и тучами, а самому побыть на дороге времени, избавленной от атмосферных неприятностей.

Но тут Сол стал вытворять вообще непонятные вещи. Если до этого как-то ещё можно было объяснить его поведение, то теперь Иван совершенно был сбит с толку.

Ни с того ни с сего Сол наугад сделал несколько переходов, то, становясь на дорогу времени, то, проявляясь в реальном мире далеко от предыдущего места. При этом производил бесчисленное множество непредсказуемых действий в обоих состояниях.

Поле времени Толкачёва покрылось точками недоступности, зато стало заметно, что Сол ходит вокруг да около одного участка пространства и одного момента времени.

Совершая переходы, делая неожиданные побежки в одном и другом состоянии, Иван не только согрелся, но и вспотел.

«Греется он, что ли? – созрела у него мысль. – Если да, то уж очень странным образом».

Вот ещё одно проявление – склон невысокого холма, пробежка с юлением через чахлый кустарник и…

Мощное, явно искусственное строение открылось взору Ивана. Это была пирамидальная башня, собранная уступами из крупных каменных блоков.

Сооружение возводили какие-то жалкие и забитые люди, над которыми стояли другие люди с палками.

Иван содрогнулся от наблюдаемой картины.

Время осиливало только семидесятое тысячелетие до нашей эры…

– Глупейшее создалось положение, – вздохнул Сарый и выпил янтарную каплю чая оставшегося в чашке. – И, главное, мы с тобой оказались почти в роли пассивных зрителей. Впрочем, я всегда был таким и, по сути дела, прятался за твоей спиной. Или убегал в Фиман.

Симон полу обнял Сарыя одной рукой за плечи.

– О Камен. Ты у нас Учитель, в том числе и КЕРГИШЕТА.

Сарый отмахнулся.

– Оставь… Что его учить? За полгода… всего за шесть месяцев, ты только представь себе, он осилил то, к чему я шёл всю жизнь… Всё-таки, Симон, нам повезло, что КЕРГИШЕТОМ оказался именно Ваня. Иначе, кто знает, на чьей стороне был бы он.

– Нет и нет, Камен. Всё, что мы знаем о КЕРГИШЕТЕ, отрицает твои опасения. Да и какие у него могут быть стороны? Он человек этого мира.

– Скажу честно. Вначале, когда я с ним начал заниматься, мне показалось, ошиблись мы с тобой. Я говорил одно, он делал другое. Хорошо, что не спорил, а то бы…

– У Вани много наносного, показного, но мы-то теперь представляем его прекрасно и знаем, что за всем этим скрывается. И молод он ещё. Ах, Камен, как он молод!

– Нам повезло.

– Да, дорогой… Но… Мне Маркос высказал предположение о возможности у Вани другого будущего, не нашего. Что-то есть неясное у Вани в будущем…

– Перль?! – вскинулся Сарый.

– Успокойся, какой он перль? Это мы с тобой… – Симон вздохнул.

– Да, конечно же. Меня поразило предположение.

– Это точно.

– Ну что ж. Интересно, Ваня-то догадывается или нет?

Симон не поддержал больше разговора о Толкачёве. Он уже думал о другом. Камен уловил перемену по тому, как Симон снял с его плеча руку и шагнул к окну, словно засмотрелся из него на панораму города.

– Вот что, Камен, – наконец, сказал Симон после продолжительной паузы. В течение этого молчания за окном просигналила и уехала машина, послышался и затих детский плач в доме, простучали шаги по лестнице, ударила входная дверь дома, Сарый наполнил чайник свежей водой, готовя кипяток для чая. – Ванина квартира – плохое для нас укрытие. Но сюда вернётся он сам, сюда же может придти и дон Севильяк. А тебе во времени сейчас вообще не следует ходить. Ты слышишь, Камен? Радич натравил на нас своих ищеек. Вот же неймётся ему! Возомнил себя невесть кем. А жаль.

Сарый в знак того, что слышит, поджав губы, несколько раз тряхнул головой, а Симон продолжал: