— Я уже понял, что для вас злоба — это навсегда, — сказал Шакилар, ничуть не смущаясь. — Только вы или пересилите себя, или умрёте.

Он обращался не к Боа, это легко угадывалось по его интонации. В свою очередь Фатияра следила за нахмурившимся Хоуфрой, в глазах которого погас свет.

Фатияра не ошиблась. Выбрала так, будто в поле взглядом уцепилась за куст чертополоха, что цвёл, как и всё кругом, но красотой своей превосходил прочие нежнейшие бутоны, и не страшно было коснуться шипастых листьев. В грозу меркли все цветы, их били дожди и рвали ветры, а чертополох держался стойко, не теряя своей дикой, ни на что не похожей прелести, и, если бы мать спросила, что Фатияра хочет посадить в царской оранжерее, получила бы удивительный ответ — чертополох.

«Как не хватает цветов в этой стране, — Фатияра погладила цветы Золотой Орхидеи, желая вспомнить их шёлк. — Северные просторы коротким летом пестрее любых садов. Но сейчас всё похоронено под снегом, и никто ничего сделать не может…»

По очереди Фатияра коснулась навершием посоха Хоуфры, О-рона, Боа и Шакилара, чтобы поделиться с ними теплом. Его неоткуда было взять в этой постылой пещере и снаружи, где мглой Аватара и бурей проклятия скрыто солнце от земли. Вздрогнули и Боа, и О-рон. Последний до сих пор не привык к присутствию Фатияры и тому, что в его мрачные подледные владения спустился некто, несущий тепло настоящее, земное, а первый, судя по его виду, едва верил, что на его выпады не отвечали гневом.

«Лицемерия быть не должно», — подумала она, когда новая просьба подняться к демонам едва не сорвалась с губ.

Фатияра помнила искренность, с которой кинулась к Паучихе-Ие. Это был порыв, мгновенное прозрение, что перед ней не просто враг и убийца, но душа, поглощенная ужасом. Быть может, в перводемоне искры заметить проще, чем в демоне, который сам предпочёл Скверну и разорвал себе сердце. Колебания Хоуфры были ясны. Он уже не походил на многовекового странника и мудреца, каким показался Фатияре при первой встрече, но уснул бы мудрец беспробудно? Как и в Лу Тенгру, в нём плескалась боль, океаны боли. Страх перед настоящим.

— Когда я протянула руку демону, — начала Фатияра и показала всем ладонь с длинным шрамом поперёк, — она тяжело ранила меня. Мне подумалось, что уже никогда не подступлюсь к ним. Я не виню вас за то, что вы не хотите или не можете. Нельзя навязать прощение, даже чтобы остановить вечную зиму. У меня, увы, не вышло дозваться ни до Ии, ни до Аватара. Но я попытаюсь ещё раз.

«Если ты будешь со мной», — мысленно добавила она, глядя на Шакилара и будто в голове прозвучал его ответ: «Ты дозвалась до всех в Имерлихе. Именно ты. Я лишь чуть помог, но ты вела меня вперёд».

Их немой диалог продолжался долго, но ход времени не ощущался. В чёрных глазах принца таилась красоту ночных небес. Фигуру его окутывал пар, и сама Фатияра не поняла, в какой момент намокла её одежда, а оборотни расстегнули шубы. Снова зашуршали птицезвери. Маленькими шершавыми лапками они гладили стены, собирая влагу, щёлкали клювами и переговаривались меж собой. Их слова были довольно скупы, как у животных, не владеющих богатствами речи. Разум отверженных совсем захирел, но, видя их оживление, Фатияра радовалась.

Сама она не могла понять, насколько сделалось жарко, но догадалась, что Шакилар остудил пар, чтобы не превращать пещеру в баню.

— Ты растопишь ледник, госпожа, — ласково произнёс Хоуфра, и Фатияра засмущалась.

В самом деле становилось трудно дышать, и она чуть умерила жар своего сердца, но так, чтобы холода не вернулись. Хоуфра тёплым ветром одул себя, Боа и других, Фатияра же обсохла сама. Бытие феникса открывалось с новых приятных сторон, хотя мороз снаружи пробивался даже через пламенный покров. Фатияре не хотелось подниматься наверх, к дышащим смертью льдам, но одновременно с этим её невообразимо тянуло туда. Она жаждала ответить на вопрос, который задавала себе тысячу раз во время пути.

Пищащей вереницей за ними тянулись мелкие отверженные, а парочка особо смелых подбежали к Фатияре и, уцепившись за её пальцы, семенили рядом. У странных детей, как и у Шакилара, были чёрные глаза, но ни великолепия космоса, ни даже ясного ума не было в них, и оттого щемило сердце.

«Я выведу отверженных на землю. Покажу им, как цветут луга, как бегут звонкие реки и тает на солнце морская пена. Покажу им сияние и лазурь северных небес».

«Что ты сама видела из этого? — некто в голове вопрошал с укоризной. — Ты не думаешь, что самоуверенно подобное обещать, не зная, что им по сердцу? Ты глуха к чужой душе. Поэтому Аватара не услышала, поэтому Ия ранила тебя, но не тронула Ночжу. Наивно считать, что судьба на твоей стороне. Побед и поражений у тебя поровну. Не задирай нос,­­­­ а то вновь больно щелкнут».

Постепенно холодало, и все вокруг ежились, хотя Фатияра старалась согреть их, а Хоуфра — сберечь тепло. Коридор сужался, и вскоре рога О-рона касались свода. Пришлось отверженному пригнуться и спиной он заслонял всё, что впереди.

Фатияре становилось не по себе. Она привыкла к огромным галереям Шантрата, наполненным воздухом и светом, и не представляла какого это — ютиться. У каждого жителя Эю был большой дом, где в дверном проёме спокойно пройдут двое, а потолки высокие. Фениксы любили простор, и порой у Фатияры мелькала мысль, что древний Мелех погиб потому, что противоречил природе народа, его населявшего. Одно дело — тысяча километров от гор до моря, совсем другое пара десятков между изогнувшимся хребтом и озером. Вроде бы защищён, но беда грянула изнутри, и мало кто сумел убежать через узкие горлышки улиц.

Один маленький отверженный подбежал к Боа и начал обнюхивать карман его брюк.

— Уйди, тварина, — буркнул тот и наотмашь ударил малыша.

О-рон развернулся так резко, что скрежетнули об потолок его рога, а некоторые ветви и вовсе обломались. В пустых глазницах оленьего черепа вспыхнул желтый огонь.

— Так, не надо, — Хоуфра встал между ними, выставив ладони перед О-роном. — За это мерзкое слово он сейчас извинится.

— Не тебе указывать, Хоуфра. Ты ни вождь, ни шаман, никто. Пусть этот полудемон сожрёт меня, раз ему так хочется. Погреет нутро тёплой кровью.

О-рон издал рык, но путь отверженному перегородил белый медведь в синих рунах. Оба оттеснили собой всех остальных, и кроме медвежьего меха Фатияра ничего не видела.

— Прекратите! — крикнула она, стоя на коленях и покачивая на руках ушибленного малыша, а он шептал что-то, отчего на глазах наворачивали слёзы.

— Почему ты не сказал о брате? — посмотрев на Боа, спросила Фатияра. — Я могла помочь! Я бы успела его исцелить!

— Не успела бы. Он умер гораздо раньше.

Будто позабыв о противнике, обернулся Хоуфра и шумно втянул воздух чёрным носом. Маленькие звериные глаза расширились, и в следующий миг оборотень преобразился в Живущего.

— Так вот что случилось с твоим братом, — тихо произнёс он, — а я гадал, где ты его оставил.

— Заткнись! — огрызнулся Боа. — Я с ним из бездны зла вышел! И после всего, что он пережил, вот так вот…

Закрыв лицо ладонью, он зарыдал, и даже О-рон выпрямился, отбросив звериные повадки, а мелкие отверженные не прыгали, не шумели, лишь молча окружили его. Животное бы испугалось громкого плача, но сейчас птицезвери походили на детей — не понимающих, отчего большой дядя плачет, однако уже способных сострадать и поддержать.

— Я просто хочу найти место, где его похоронить, — хрипел Боа, — чтобы никакой драный Сагарис его не достал! Мы видели, как он издевается над мёртвыми!

И Фатияра, и Хоуфра одновременно хотели что-то сказать, но стихли, едва тяжелая лапа О-рона опустилась на плечо Боа.

— Я покажу… где можно…

От слёз и гнева глаза Боа стали красными. Фатияра боялась, что он снова оскорбит отверженных или ударит О-рона, но Боа только тяжело дышал, оглядывая всех поочередно, а птицезвери вытаращились на него, словно хотели, чтобы он что-то понял, увидел. Несколько минут в пещере не слышалось ничего, кроме хрипа.