Ветер стих по воле оборотней, а тёплый кристалл выручал. В который раз Фео мысленно поблагодарил Эдельвейс за подарок.

«Как мне быть? — спрашивал себя, но так, словно обращался к ней. — Если тебе нужен мир людей, я приведу тебя туда, но царствовать?.. Какое право я имею? Эллариссэ не сел на трон Нэти…»

От последнего Фео отмахнулся. Любое сравнение с Аватаром обжигало, а сильнее терзала странная общность, появившаяся после плана Ситинхэ. Бремя уже огромно, и есть риск, что Фео повторит судьбу предшественника. Конечно, смертность спасает, и нет тысячелетий, чтобы опуститься до пособника Тьмы. Но и другие Воины Света знают о замысле принцессы, хотя сосредоточены на Секире.

Фео отыскал взглядом Шакилара; принц пронзал серую мглу подобно чёрной стреле. В его корзине сидела Фатияра. Её рыжую шевелюру было видно издалека. Где-то рядом летел и новый знакомый Хоуфра, мелкий и невидимый.

Совсем высоко поднялась Драголин. Лишь иногда удавалось высмотреть изумруд её брони.

Привал был на следующие сутки. Выбрали для ночлега одинокий остров, где ни травинки не пробивалось меж камней. Драконы подняли вал от шторма, и уже за ним разбили палаточный лагерь. Затрещали костры. За походной трапезой Фео сидел рядом с уставшими Фатиярой и Шакиларом и с упоением наблюдал, как те заботились друг о друге. Следил за ними, пусть краем глаза, и Хоуфра. Как будто старался не выдать себя.

— Подскажи, кто сидел со мной в волчьем обличье? — спросил у него Фео, чтобы отвлечь.

У Хоуфры пробудилась словоохотливость. Он требовал подробности формы морды, вида шерсти, расположения рун. Всё это для него имело значение, а Фео о таких деталях и не думал. Для него все волки-оборотни были одинаковыми.

— Ясно, — наконец, кивнул Хоуфра. — Это Ядула. Она сама не из волчьего племени, те, вон, видишь, в сером, на неё косятся неодобрительно. Волчица её коренастая, с длинной шерстью и тупой мордой. Таких в природе не бывает, значит, к этому обличью она не привыкла.

— А к какому привыкла?

— Я думал, что к лисьему. Хоржаг, которому она приходится женой, из лисьего племени. Но, подозреваю, не позволяют ей с лисами родниться по-настоящему, а про старейшин она лжёт. Так что это овцебык.

— Что — овцебык?

— Она — овцебык. Это тотем её племени. Натуру, как говорится, не спрячешь. Запомнила тебя в коридоре и теперь крутится возле, решив, что ты её союзник.

— Откуда такой вывод? Что союзник? — Фео чувствовал себя очень глупо.

— Ядула хитрая. Сама по себе мелочь, ничтожество, но легко находит, чьими руками управлять. Чуткая, но всё же тварь.

— Хоуфра, — неожиданно вступила Фатияра, — я понимаю, что произошло меж вами, но сейчас мы на одной стороне. Лишними словами не надо распалять старую злобу.

— Конечно, ваше высочество, — последнее он произнёс наигранно почтительно, — Всем известен подвиг вашей матери, спасшей злейшего врага и убийцу. Но не всякая ненависть остывает, а Ядула, поверьте мне, ничуть не раскаивается. И смерть сына не пробудила в ней совесть.

Вместо Фатияры ответил Шакилар:

­— Так вы никогда проклятие не снимете. Мы здесь не красивыми словами бросаемся, а знаем, что нужно преодолеть себя.

— Нет, именно бросаетесь. Я на сотни лет старше вас. Поинтересуйтесь у Лу Тенгру и Драголин, сколько живёт ненависть.

Хоуфра встал и ушёл, и вслед ему Шакилар процедил:

— Посмел ещё о госпоже говорить. Что он знает, этот северный лишай…

— Ночжа, хоть ты не начинай, — вздохнула Фатияра. — Не хватало нам ещё разлада меж собой.

Ещё немного посидев в тишине, Фатияра и Шакилар отправились спать. Фео долго смотрел на огонь и не сразу заметил, как к нему подошли олени-пуду и легли рядом, прижавшись боками. Остальные оборотни устраивались кто вместе, кто порознь. Долгие недели лишений объединили не всех. Фео гладил по шерсти Сумаю, а та фыркала. Хотелось ветку подбросить в костёр, да не было её, и ярко рыжее алхимическое пламя в ней не нуждалось.

— Эй, ты, — послышалось за спиной.

Фео обернулся и увидел Ядулу. Она села рядом, скрестив ноги и уставилась на огонь, и тот заплясал в её больших глазах.

— Хочешь, расскажу историю? — спросила Ядула как ни в чём не бывало.

Фео ещё не успел отойти от удивления, потому бездумно согласился.

— Ходило по нашим селениям поверье, будто бы в прошлых веках два брата решили обогатиться и стали охотиться на редких речных нерп, а шкуры их собирались продавать в Нэти и драконам. Золота хотели и жить в каменных домах, каких в наших краях нет. Молодость да глупость их надоумили. Заготовили гарпуны и вышли проливать кровь тех, чей облик сами принять могли. Не злая ли ирония? И ничто в душе их не дрогнуло ни до, ни после того, как обагрялись вода и камни.

Осиротевший малыш, белый как снег, спасся, добрался до устья за три дня и пересёк море в поисках Ойнокорэйта. У самой границы мира нашёл его коралловый замок. Великий Дух выслушал малыша, и в те минуты ливни обрушились на все обитаемые земли. И плакали Духи дождя вместе со своим господином, грозились размыть почвы и лишить пищи всех, кто руку на ближнего поднял…

«Надо же. Не слышал, чтобы Духи так рыдали во время Казни Мира», — думал Фео, невольно поймав себя на чувстве, что рассказ ему, несмотря на выдумку и преувеличение, интересен.

— Ойнокорэйт волной пришёл к нашим берегам. Морская пена коснулась чума братьев. Выбежал старший и на траву упал нерпой, бил ластами и кричал по-звериному. Проклял Ойнокорэйт старшего брата: заковал в одно обличье, лишил превращений и руны со шкуры стёр, чтобы Живущих боялся, как убийц. Второй брат кинулся на Ойнокорэйта с ржавым мечом — наследством отца с битвы у ледников, но тоже поплатился: одел его Великий Дух в шкуру невиданного зверя, не то волка, не то медведя, и забросил в леса Синдтэри, чтобы ощутил тот оборотень страх перед собой и ненависть к себе. Старшего же унёс волной; так разлучил.

Порознь жили братья столетиями: один в воде, другой — на земле, пока всю вину, до капли, не испили. Много у них было приключений и ран… но в том интерес, что оставались немы даже для фениксов, оттого тяжело им было поведать о своём горе. Сам знаешь, нет ничего хуже безмолвия, а у кого есть слово, тот сумеет его донести, и сердцем его услышат. Когда поняли тех, кому вредили и сами познали ужас, каждый по-своему. Старший, Сиан… что ты так смотришь?

— Странное имя для оборотня, — ответил Фео, чуть осунувшись.

— Ну и что? Только у людей и эльфов есть право на колдовской язык? У нас ещё со времён первых шаманов повелось учить слова Духов, иначе как с ними говорить? Нет, тонко мы речь этого мира чувствуем, тоньше тех же эльфов, у которых одни игры с пространством на уме. Что они понимают… Сбил ты меня с мысли, смертный с человечьим именем и фениксовой фамилией.

— Откуда знаете?!

— Было бы желание — выведать можно всё. Но честно — отчего ты смутился, услышав «Сиан», я понятия не имею. Видимо, у тебя свои боли. Про что моя история, как думаешь?

У Фео в голове была каша, которую только вычерпывать, чтобы найти хоть одну не то, что ценную, а хотя бы связную мысль. Он открыл рот, но сразу закрыл: ответить нечего. А Ядула с усмешкой наблюдала, но подсказывать не спешила.

— Я же не знаю, чем закончилось всё, — наконец, произнёс он, — но, кажется, о сострадании.

— О нём, смертный друг Фе-он-гхост… человечий мне плохо даётся, уж извини. Правы твои товарищи, лишь один Хоуфра не уймётся. Он зверь дикий, неразумный, только своими страстями ведомый. Спроси у него, чём всё закончилось, раз он так хорошо помнит о ненависти.

Спала шкура с отверженной. Глядя в глаза Ядуле, Сумая произнесла:

— Ты сама хорошо помнишь ненависть, но та, что в легенде, тебе незнакома.

— Да не уж то?

Ядула сгорбилась и, не дожидаясь ответа, отошла. Такая неуместная среди воинов-драконов в чёрной броне, худая настолько, что никакими нарядами не скроешь. Бусы облупились и потрескались, но она их не снимала, как и почерневшие серебряные кольца из тонких кос. Сумая же носила костяные украшения с резьбой, а одежда была блеклой, тогда как у Ядулы при всей изношенности пестрила. В ледниках неоткуда взяться краске, оттенкам в жизни полузабытых изгнанников.