Вильям не спеша дотянулся рукой до Лешиной пограничной фуражки, щелчком ее сшиб. Ухватился за Лешины волосы и рванул вниз, коротко, хрястко ударил Лешиным лицом о свое колено.

Изумленный детский вскрик донесло до Натальи.

Она невольно и протяжно охнула, прикусив губу. Она не поняла еще, только вся ощутила удар. Будто ее ударили.

Леша закачался, но встал, откинувшись. На лице ничего не заметно, бледное лицо, как пятно. И вдруг двинулся на Вильяма. Опять протянулась рука, удар, и Леша упал.

И вновь будто слабый вскрик услышала Наталья. И это было непереносимей, пронзительней всего. Наталью саму били в детстве и теперь; она помнила, что это такое, и не могла выдержать, когда били других, маленьких. Она кидалась под руку, если отец замахивался на сестренок. Она себя подставляла, и это было легче.

Ничего не сознавая больше, метнулась она к дороге.

Леша вновь поднимался, лицо искаженное, в размазанных полосах крови. Упрямо, упорно двинулся к Вильяму. Он всхлипывал и трясся, боль и страдание рвались из него, кричали, но глаза смотрели на Вильяма со взрослой прицельной ненавистью.

Было понятно, что он поднимется еще, еще, и нельзя его останавливать.

По соседству с Парковой улицей в проезде Космонавтов и днем заметно было суматошливое, небудничное оживление. К вечеру же, после конца рабочей смены, поднакопился народ в проезде Космонавтов, и первая трезвая гармонь заиграла вполголоса. Свадьба заваривалась тут.

Любопытные свадьбы играют в поселке. Смешанно-современные. Кое-что взято из деревенских обычаев: например, застолье на открытом воздухе, в палисаднике; обилие бумажных цветочков и яростно-звонких галантерейных лент; ряженые гости с набеленными, размалеванными лицами, мужики в сарафанах, бабы в солдатских галифе под раскрытыми зонтиками. Кое-что из городских манер уловлено: короткая нейлоновая фата у невесты и свежая розочка в белой перчатке; дипломатически строгий костюм жениха; непременная «Волга», шелково подкатившая новобрачных; стереофонический проигрыватель, вздернутый на дерево и дудящий в торжественную минуту загсовский марш Мендельсона.

Третью свадьбу за месяц справляют в поселке. Вообще зачастили свадьбы: не засиживаются парни в холостяках, не томятся девицы на выданье. Едва паспорта получены, как хлопает по ним квадратный семейный штампик. Не задерживается молодежь. Подается во взрослые ускоренным процессом. Говорят, это естественно теперь, закономерно. По-научному называется акселерация.

Третью свадьбу играют за месяц, а никому не приелось это празднество. Взбудоражены соседки, тащат в дом жениха разменную посуду и табуретки, помогают на кухне и в комнатах, в палисаднике гомонят. Соседи-мужики, кто свободен, уже принарядились и толкутся возле калитки; гармонь обсели кружком.

Все интересно, приманчиво. Не только сама грядущая свадьба завлекает, но и эти сборы, эти вот приготовления…

Обычно самым восторженным зрителем на свадьбах бывал Леша. Приходил всегда заранее, не только взрослых опережал, но и ребятишек, волновался, переживал, громче всех кричал «горько» — даже если в палисадник не пускали и ничего не оставалось, как на заборе висеть.

Любила подобные торжества и Наталья. Тоже не пропускала ни единого.

А сегодня разгорается свадьба, подваливает народ, и уже тесно в проезде Космонавтов, и проигрыватель на дереве приготовлен, динамики развешаны, вот-вот низвергнется мендельсоновский марш навстречу подъехавшим молодым, — только Натальи не видно, и Леша не появился.

Правда, свадьба этого не замечает, она крупно гуляет, массово.

В потемках, вечером поздним добурили скважину. Добили безнадежное, неисполнимое, отчаянное дело. Как — не упомнит Степан Авдеич. Связно не расскажет… Вместе с Лидой рвали, тащили рычагом штангу; приехал детдомовский шофер, тоже дергал; истопника (хмельного) принудили помогать. Бабка за дедку, внучка за бабку — едва ли не полным коллективом детдома вытягивали завязший инструмент. Стервенели, ругались, ухали, как бурлаки.

Хвост выволокли, нос завязнул. Вдруг на полметра провалились в песчаное хлебово восьмидюймовые обсадные трубы. Опять вытаскивай под «Дубинушку»…

Неизвестно, справился бы с такой скважиной Степан Авдеич в одиночку. Даже в самые лучшие времена. Бывает, встречаются под землею сюрпризы, которых не предусмотришь. Фокусы разные и ловушки. Внезапно упрется ложка на последних метрах в гранитный валун — на-кась, выкуси. Или досверлишься до каверны, невидимой пещеры, пустоты в земном брюхе, — срывается штанга, обламывает хомуты, крепления, с гулом рушится вниз… Может, он и профессию-то собственную любил оттого, что она дремать не позволяла. Работаешь — будто в драку ввязался.

Уже при луне, волчьем солнышке, подтянули временную проводку, навернули насос. Выключатель цвиркнул.

Густая, наподобие масла, фырча, выстрелила из патрубка темная струя. Помаленьку начала выцветать. Пошла глинистая, табачная, желтая с мутью. И вот — чисто-стеклянная, с ледяными пузырями воздуха. Кончено. Баста.

Лилась наземь, посверкивая, затопляя взрытую ногами площадку, раскиданный инструмент. В холодной жиже стояли все, мокрые. Кричать сил не нашлось. Тихо любовались. Только фырчала стеклянная струя, плевалась брызгами, да жужжал голодным шмелем насос.

А журавлиные клики — те самые, дневные — опять вернулись к Степану Авдеичу, и он слышал их. Окружающих лиц не различал, не воспринимал слов, а звенящие клики слышал, такие же просветленно-победные, как полвека назад.

Была радость, могущество которой он уже забыл почти.

Эх, напрасно Зинка не пришла. Что-то поняла бы, почувствовала, порадовалась вместе. У нее свои бывали радости, пускай получше, но его настоящей радости Зинка не видела.

Кто-то приволок ведро, подставили под струю, засекли время. Хлынуло через край на пятнадцатой секунде. Щедро лупит вода. Вполне хватит ее, воды, на все здешние нужды. Не волнуйся больше, Зинаида Егоровна.

Жаль, не пришла. Ты этого не видела никогда. Не видела, как выстреливает грязная рваная струя и светлеет, очищаясь. И хлещет наземь, и никто не спешит подставить посудины, чтоб даром не пропадала. Стоят, наглядеться не могут. Можно в тысячный раз смотреть. Можно в последний раз смотреть — и радоваться.

Плутает подземная вода, по невидимым руслам, переливается по камешкам, течет из одной жилы в другую, третью, пока наконец не отыщет родник и не выбьется наружу.

Или пока не откроют ей дорогу, не вытащат руками на белый свет.

Бросил Степан Авдеич в детдомовских кустах и тележку, и трубы, и драгоценный свой инструмент в придачу. Ничего складывать не стал. Когда выключили насос, когда помощники распрощались и разбрелись, присел Степан Авдеич на траву да и почуял — шевельнуться не способен.

Терпеливо Лида ждала, покуда он развинченные свои кости собирал помаленьку, приводил к слабенькому послушанию. Затянулась эта процедура. Затянулась.

Потом, опершись на плечо Лиды, поплелся бесчувственно, как в тумане поплыл, едва угадывая окрестности. Долгой, нескончаемой была дорога, будто к приятелю на Камчатку.

Где-то, не помнит где, поменял руку на Лидином плече, и вдруг угловатое, плотное, как желудь, выскользнуло из пальцев. Камешек. Машинально сжимал его в ладони, оказывается. Не забыл. Из нижнего слоя дрягвы извлечен, почти с донышка скважины. Бесформенный, дрянной камешек, вроде свиного хрящика. Дороже алмаза камешек… Надо поднять его с дороги, хоть это мучительно… Нельзя ему потеряться. Вот он, щелкун. Поворачивается в ладони, будто живой, колется, хочет устроиться поудобней.

Не шебаршись. Скоро попадешь в неплохую компанию…

Земля, как и Степан Авдеич, измучилась за день. Досуха прокаленный воздух замер недвижимо, сморились деревья. Дубы в старинной аллее, те самые дубы, стоят с листьями, скрученными в трубочки. А все-таки переживут. И эту засуху переживут, и морозобоины, и все, что ни выпадет. «Куда ж нам деться, переживем», — говорила Зинка.