— Не знаю…

А Кириллу отчего-то представилась утренняя живая дорога, полная людей, и он вспомнил свои мысли, вызванные этой дорогой. И он подумал, что если и вправду когда-нибудь исполнятся его мечты, и он — командир целой армии людей и машин — опять встретит среди своих подчиненных Лушку, точно такую же, как сейчас, занимающую свой маленький бригадирский пост, то, вероятно, окажется, что Лушка все равно счастливей и удачливей его. Он это чувствовал, но хотел думать иначе, потому что так было проще и спокойней.

— Ну что ж, — сказала журналистка. — Пусть, Луша, будет так. А написать я все-таки хочу. Пройдемте на ваш объект, я с бригадой познакомлюсь.

Кирилл неожиданно вспомнил об оставленном дома чертеже. Он совсем забыл, что бригада простаивает, что надо искать копию! Вскочив на ноги, он торопливо забормотал:

— Вы идите, а я побегу за чертежом. Совсем забыл!

— А чего так спешно? — удивилась Лушка.

— Понимаешь, крепеж не могу выписать. Не знаю без чертежа, как перегородки крепятся.

— И бегать нечего, — сказала Лушка. — Я уже давно выписала крепеж-то твой.

Анна Сергеевна ходит по комнате, задерживаясь у раскрытого настежь окна, прислушивается, на лице у нее какое-то виноватое, немного растерянное выражение; иногда, задумавшись, она улыбается чему-то, — а за окном, в саду, часто и размеренно стучит топор, и, когда стук его ненадолго прерывается, слышно хрустенье, треск и мягкий удар о землю. Это рубят яблони на первом участке.

Если бы вчера ей сказали, что эти яблони надо срубить, она приняла бы это за шутку или оскорбилась. Когда-то она сама их сажала, растила, они были ей дороги, потому что и молодость ее, и надежды, и первые удачи, и первая, никому не раскрытая, сокровенная и оттого навсегда прекрасная любовь, и еще многое, многое другое было связано с ними… Но сегодня вышло так, что, вернувшись на первый участок, Анна Сергеевна взяла топор, забытый кем-то у теплицы, и сама ударила по стволу яблони. Замах получился неловким, словно руки в последний миг все-таки дрогнули и придержали топор; Анна Сергеевна прикусила губу и, приловчась, стала рубить крепко, по-мужски; лезвие со всхлипом входило в податливую древесину, и розовые, в кофейных прожилках щепки, падая на траву, еще долго корчились, как живые…

Сейчас яблони валит сезонник, молодой парень. Он рубит неторопливо, деловито, и для него эта работа, судя по всему, ничем не отличается от других работ, — столь же неторопливо и деловито он копал бы землю, сгребал листья или сажал новые яблони…

Анна Сергеевна смотрит в окно.

За горным хребтом садится солнце, на склонах и в ущельях густеет синева, прошитая косыми прядями тумана. Осенняя тайга пестра, нарядна. Из хмурой зелени кедрача выступили желтые березы, рыжие лохматые лиственницы, пламенеющие рябины. Летом они были почти незаметны, а теперь оказались на виду и словно бы стесняются своей опоздавшей, недолгой и расточительной красоты. За садом, внизу, шумит мелкая речка Ташаутка, играет камешками. Эту речку Анна Сергеевна когда-то называла Бобкой, Жучкой, Шавкой — за то, что, прыгая во время летнего разлива, она прямо-таки рычала и взлаивала по-собачьи.

Глядя на полузабытые эти места, Анна Сергеевна испытывает какое-то сложное, странное чувство. Она не смогла бы объяснить, что это — грусть или радость, сожаление или гордость, восхищение или ревнивая зависть. Может быть, все это сплелось вместе, как сплетаются в Ташаутке зеленые струи с коричневыми, белесые с голубыми. А может, это чувство совсем новое, как новы и неожиданны все поступки Анны Сергеевны за сегодняшний день.

Скрипнула дверь. Анна Сергеевна оборачивается. Директор Городошин стоит на пороге, спрашивает, где Анна Сергеевна будет ночевать. Он готов предложить комнату в своем домике, а кроме того, есть совершенно пустой коттедж — заведующий отделом агротехники уехал в отпуск, все три комнаты свободны.

Анне Сергеевне хочется, чтобы директор поскорее ушел. Она будет ночевать здесь. Да, в этой комнате. Удобства ей не нужны, спасибо, она прекрасно выспится на диване.

И опять она ходит от стены к окну, вслушивается, как под ногами поскрипывают рассохшиеся половицы, тренькает стекло в оконной раме, ветки сирени скребут по наличникам, и ей кажется, что она все это узнает, припоминает. Конечно, комната сильно изменилась. Теперь тут лаборатория, возле окон стоят дубовые шкафы, с одного бока выгоревшие от солнца, а у печки, где когда-то была кровать Анны Сергеевны, приколочены стеллажи и ящики, крашенные известкой. От прежней обстановки сохранились диван да столетник в эмалированной кастрюле. Впрочем, наверно, и столетник уже другой. При Анне Сергеевне он рос на окне и был обычных, скромных размеров, а нынче вымахал от пола до потолка и похож на дерево. И все-таки Анна Сергеевна вспоминает, отыскивает десятки мелочей: дверную скобу, привинченную своими руками, сучок на потолке, похожий на бабочку, медный граненый гвоздик в углу, на который она вешала платье, — и казенная, пахнущая землею и дустом комната опять делается для нее знакомой и близкой…

Стук топора в саду оборвался. Анна Сергеевна ждет, застыв на месте, — неужели все? Что-то уж слишком быстро… Или директор послал кого-то на подмогу?

Но вскоре топор начинает стучать вновь. Анна Сергеевна усмехается, трет ладонями щеки. Нет, сегодня до темноты будет раздаваться этот стук. Хорошо бы лечь пораньше, отдохнуть с дороги, прийти немножко в себя. Но, вероятно, не удастся. В поезде вагонные колеса размеренно выговаривали: «Не спи!.. Не спи!..» — а здесь так же выговаривает топор: «Не спи!.. Не спи!..»

И, подумав об этом, она опять усмехается. Если признаваться честно, то разве один этот стук беспокоит ее? И в поезде, конечно, не только вагонные колеса мешали ей уснуть… Решение о поездке пришло внезапно, и Анна Сергеевна не успела ни подготовиться, ни собраться как следует. А потом, когда осталась позади Москва с ее каждодневными хлопотами, домом, семьей, выверенной жизнью, когда за окнами вагона стали разворачиваться степи, а за ними тайга, Анна Сергеевна совсем разволновалась. Неясная тревога, беспричинная радость, оживление и душевный подъем, ожидание чего-то неизвестного, небывалого, удивительного — все те наивные и пестрые ощущения, которые, как она полагала, бывают лишь в молодости, а затем постепенно тускнеют, — вдруг вернулись и захватили ее. Она не хотела разбираться, чем это вызвано, и только сознавала, что эти ощущения пугающе близки тому, что довелось ей пережить когда-то, давным-давно…

Вдруг до яви отчетливо вспомнилось, как совсем еще молодая, веселая, испуганная ехала она этою же дорогой в теплушке, тесной, громыхающей, словно бы обгорелой от угольной пыли, а потом на подводе по Чуйскому тракту, вместе с хлебным обозом, шедшим к монгольской границе. Вспомнилась висевшая в воздухе белая пыль, от которой кислило во рту; вспомнились расслоенные горячие скалы с пятнами лишайников; известково-зеленая вода горных речек, перевитая жгутами в стремительном беге и не отражавшая ни берегов, ни деревьев над обрывами. Вновь поднялась перед глазами тайга, то синяя, почти черная в сырых ущельях, где изредка взблескивает мыльная пена водопадов, а то неожиданно светлая, с лиственницами, стоящими далеко друг от друга, с перепутанной травою и зарослями папоротников, похожих на золотые перья. Возникли перед глазами редкие тихие деревни, и тотчас пришло на память, как, проезжая мимо них, Анна Сергеевна представляла на месте голых и грязных дворов молоденькие сады…

А вслед за этим еще резче и отчетливей привиделась Анне Сергеевне самая радостная и самая страшная весна в ее жизни.

Там, где раскинуто нынче хозяйство знаменитой плодово-ягодной станции, в ту давнюю пору был построен первый капитальный дом и вот-вот должны были зацвести яблоньки.

Худая, измученная, с шершавым и зудевшим от ветра лицом, Анна Сергеевна почти не уходила из сада. Дни мелькали непонятно короткие, словно вспышки; в оглушающем птичьем грае, пляске пенных ручьев, ослепительных солнечных брызгах, в жадном, торопливом расцвете земли, в небывалой праздничности всего происходящего катилась эта весна…