Прошел уверенно за ситцевую занавеску; буфетчик здесь работал знакомый, татарин Семен, прежний дружок, и посудомойка Галюня тоже была не чужая. Поздоровались, пошутили. Степан Авдеич неприметно выудил из ящика пустую поллитровку, нацедил в нее воды из-под рукомойника. Попросил Семена откупорить лимонаду и подкрасил (уже не таясь, на виду) тепловатую воду в поллитровке.

Буфетчик и судомойка не особенно-то наблюдали. Не первый раз совершалась эта процедура.

Степан Авдеич вернулся к столику, подкрашенную воду поставил перед собою, лимонад подвинул Зинке:

— Ну, поехали. Будь здорова.

Налил стакан вровень с краями. Выпил. Нестерпимо захотелось отфукнуться и сплюнуть: от затхлой воды шибануло черт-те какими запахами, застоялой болотной трясиной.

Подпершись сухим кулачком, Зинка смотрела, как он старается.

А он, давясь винегретом, еле разжевывая скользкие, вязкие, будто намыленные яйца, из последних сил бодрился, и страшно ему отчего-то было, что Зинка поймет.

— Так чего скис-то? — спросила она совсем тихо и серьезно. — Может, нездоровится?

— Ты вот что, — сказал он с набитым ртом. — Завтра будь в детском доме. Приду скважину вертеть.

— Да зачем, Степа? — А у самой в голосе вдруг надежда проклюнулась, и радость, и облегчение. — Не надо, Степа!

— Сказал: сделаю.

— Мы обойдемся пока… И ведь заплатить наши тебе не смогут.

— Бутылку поставишь? Лично?

— Да я-то поставлю…

— Ну и точка.

Она смеялась, глядя на него. Передних зубов у нее во рту не было. Те, что виднелись, остаточки последние, были черными. Седая щетинка на подбородке вилась. И при всем этом Зинка была молодая; естество ее, сущность ее оставались такими же, как в молодости. Никакое время их не брало. Люди меняются от возраста, от переживаний. От голода меняются. От одежды. Переоденет платье — и уже не узнать… Степан Авдеич никогда не запоминал, во что Зинка одета, как причесана, видел, а не мог запомнить; сквозь все внешние покровы проступали в ней черты неистребимые, неизменные, определившиеся так явственно, что все другое рядом тускнело и терялось. Превратись она в бабу-ягу, Степан Авдеич первым делом увидел бы эти черты…

И вот сейчас она сидела перед ним, совершенно прежняя, молодая, смеющаяся; как будто сорок лет назад ее сняли в кино, а теперь пускают эту пленку заново; пленка потускнела, она в пятнах, полосах и царапинах, но лицо, что светится сквозь пятна и полосы, неизменно.

Он допил жуткую свою поллитровку, посопел облегченно, сунул бутылку под ноги.

Зинка спросила:

— Совсем на воду перешел?

И отвернулась, хихикая в птичий сухонький кулачок.

Дураком он все ж таки был, когда надеялся ее провести. Раньше не получалось, а теперь и подавно. Зинка все знает. И даже то, в чем Степан Авдеич самому себе признаваться не жаждет.

Ей известно давненько, что выпивать не тянет его. Никакой не любитель. При всех легендах, о нем сложенных. В молодости пил, бывало, пока глупость не выветрилась; да и позднее пил, потому что так полагалось, отказываться неловко: получки принято «отмечать», законченную работу «обмывать». Про халтуры и говорить нечего. Нанимая мастеров, хозяин прежде всего запасает бутылки, казенные иль самодельные.

Степан Авдеич слишком здоров был, чтоб страдать от какого-нибудь рядового похмелья; вдобавок его тешило, маслом по сердцу гладило, ежели собутыльники снопами обмолоченными лежат, обрушились в грязь, а он тверд и ясен памятью, хоть на трибуну его выставляй.

Оттого не оспаривал, не развенчивал всяческие легенды. Игрался. До сей поры играется.

А сам уже выпивку-то переносит с трудом, и с похмелья мучается, и голова больная, и во рту словно кошки нагадили. И пьяных больше не терпит. Ненавистной сделалась привычка, казавшаяся безобидной; отвратительной сделалась тупая, мычащая пьянь, в которую превращается сосед ли, знакомец ли, старинный приятель. И без водки достаточно в человеке дури. Нечего добавлять лишку; попробуй-ка хоть на трезвую башку разберись, чего в жизни натворил.

Вот так он теперь думает, гуляка грозный и легендарный.

Он посмотрел на Зинку, представил, какое в эту минуту лицо у него, какие глаза очумелые, вороватые. И тоже фыркнул, не сдержался.

— Завтра-то, — проговорила она, — чем расплачиваться? Минеральной? Нарзаном?

— Валяй, — сказал он. — У тебя на другое пенсии не хватит.

Он пошел ее провожать. Она упиралась, артачилась, конфузливый румянец зардел пятнышками на ее щеках, среди белых нитяных волосиков и морщин. Сорок лет назад они провожались. Потом никогда этого не было. Он побаивался, не хотел, чтоб судачили. Наведывался к Зинке с оглядкой. Она не подтрунивала, не обижалась, делала вид, что так и следует быть. И, провожая, всегда первой в калитку выглядывала, проверить, пусто ли в переулке.

Да, приятно ей было выглядывать.

— Домой идешь? — спросил он, когда остановились на развилке дороги.

— Конечно, — сказала она. — Куда же еще?

А сама свернула за кустами в другую сторону, к детскому дому. Шкандыбала, подпираясь костыльком. Костылек заносило в сторону. Да и не костылек это был — огородная подпорка, сучок неошкуренный.

У санаторной рощицы догнал Степана Авдеича запыхавшийся Леша Карасев. Пограничная фуражка у него съехала на затылок, рубаха на животе оттопыривалась, у пояса мотался жестяной молочный бидон, прихваченный тесемкой. На Лешиной физиономии отражалась уйма разнообразных чувств: вероятно, в магазин бегал и набрался впечатлений.

— Молоко в палатку привезли, — сообщил Леша, — а оно слабое! Я и не стал брать. Вы тоже не берите, Степан Авдеич. Когда слабое, оно скиснет.

— Ладно, Леша. Я учту.

— А на почте новые актрисы есть! Ну, фотографии, знаете? Надо сказать Наталье, она этих актрис всех собирает… Рубль двадцать пачка. Нет, рубль шестнадцать… Степан Авдеич, куда мне птенца девать?

— Какого птенца? — спросил Степан Авдеич, раздумывая совсем о другом и Лешу почти не слушая.

— А он вывалился! Еще один! Вчера я под елкой нашел, положил его в скворечник. А сегодня новый лежит. Во, смотрите!..

Леша запустил под рубаху пятерню, пошарил на животе и вытащил что-то рябенько-желтое. Перехватил руки меж пальцев просунулась голова птенца, с глазами, затянутыми пленкой. На крохотной голове раскрылся несоразмерно большой клюв, как бельевая прищепка.

— Напрасно ты взял, — механически проговорил Степан Авдеич. — Все равно сдохнет.

По Лешиной физиономии будто провели тряпкой и разом стерли все оживление, всю радость и детскую доверчивость. Леша отодвинулся от Степана Авдеича, запустил птенца обратно под рубаху.

— Он не сдохнет! Я обратно в гнездо положу… И найду, кто из гнезда выкидывает!

— Чего искать? Это кукушка. Видел кукушку? Снесла яйца в чужое гнездо, а теперь кукушонок всех птенцов выкидывает.

— Зачем?

— У него повадка такая.

— Он злой?

— Да ну тебя, Лешка… Никакой не злой.

— Зачем же тогда выкидывает?

— Опять двадцать пять. Жрать хочет, понимаешь? Чтоб корму больше досталось.

— Ну хорошо-о… — угрожающе сказал Леша. — Я на елку заберусь, я ему сделаю… Вот увидите. Перестанет выкидывать!

— Не смей трогать. Он тоже полезный. Кукушка, может, самая полезная птица в лесу. Чего у тебя руки чешутся?

— Дак он же выкидывает! — с нажимом, с досадой проговорил Леша. — Все гнездо разорил! Нельзя же…

«Ну, как ему растолковать? — подумал Степан Авдеич. — Это Зинка сумела бы, наверное. Она бы разобралась, кто виноват. Когда на нее смотришь, можно подумать, что мир устроен правильно и все на свете можно поправить».

Леша между тем размышлял напряженно. Насупился, наморщился. Трудная работа шла у него в голове: старался добро от зла отделить прямой линией.

— Если полезный, он не станет выкидывать…

— Вот ты, Леня, идешь по траве, — сказал Степан Авдеич, — и кого-нибудь давишь. Муравьев там, козявок, букашек. Что же, тебя за это казнить, изверга?