Сейчас ему не хотелось отпускать ее. Ему хорошо было от этого покоя, простоты и ясности.

— Пойдем, я тебя провожу, — сказал он.

— Голову тебе напечет, — усмехнулась Зинка.

Господи, она и это знает. Еще никому Степан Авдеич на здоровье не жаловался; все по-прежнему считают, что его, черта, оглоблей не перешибешь. Никто не заподозрит, что от прежнего Степана Авдеича сохранилась одна видимость, одна оболочка, а внутри рушится все, как в доме гнилом.

Вон чуток посидел на припеке, и в трезвой башке колокола звонят.

— Еще чего, — сказал он, подымаясь. — Напечет! Моей головой только ворота высаживать.

Они пошли от переезда той дорогой, по которой Степан Авдеич уже ходил утром. Миновали санаторий, школу; слева открылось небольшое поле, остаток прежних колхозных владений, урезанных теперь заводом и поселком.

На окраине этого поля, на пустой дороге играли Зинкины подкидыши. Они растянулись гуськом, что-то искали в траве, может быть, землянику; две воспитательницы в одинаковых позах стояли невдалеке, заслонясь руками от солнца.

Что-то неземное, фантастическое было в этой картине. Поле от засухи выгорело, взялось проплешинами; весной тут сеяли подсолнухи вперемежку с горохом — на силос. Не удался нынче силос, горох почти весь пропал, а подсолнухи едва над бороздами поднялись и головки у них были с пятачок. Никто, видать, об урожае не горевал, — не тем славилась теперь здешняя земля. Прямо посреди поля, чуть не во всю ширину его, лежала высоковольтная мачта, еще не вполне собранная. Но и сейчас она была громадна, чудовищна: две ее задранные ноги с квадратными чугунными пятками торчали выше деревьев. Еще такой же серебряный скелет поблескивал на другом берегу реки. Но там он не казался чудовищным: позади него закрывали небо заводские корпуса, торчали эстакады, алюминиевые башни, оплетенные трубами, и толпилось уже целое стадо мачт, рукастых и безруких, обвешанных гирляндами изоляторов.

Там, на другом берегу реки, творилась нынче жизнь. Там другие были масштабы. Лет за пять поднялся завод и уже изменил все окрест, перемешал свой поселок с деревнями, раскроил дорогами поля и огороды, закрутил вереницы поездов и машин. Кому-то там, на другом берегу реки, надоела кашляющая водокачка и желтый, мигающий свет в поселке, кто-то пальцем шевельнул — и вот перетряхивают у водокачки нутро, выбрасывают потроха, на поселковых улицах выдергивают деревянные столбы и втыкают бетонные, как в городе…

Прежде все это разве мимоходом создавалось?

Полсотни лет Степан Авдеич имел дело с машинами, с техникой у него квалификация была высокая. Он сознавал могущество рук своих. А теперь, при новых этих масштабах, он чувствовал себя таким же маленьким, как Зинкины подкидыши, копошащиеся возле гигантской мачты.

— Зинк, помнишь, как я эту водокачку строил?

В трех соседних деревнях и в поселке был тогда праздник. Чудо свершилось тогда: из колонок, вставших на деревенской улице, из их чугунных клювов самосильно вода побежала — только ведра подставляй… В газете об этом написали. Митинг был. Качали Степана Авдеича взволнованные граждане.

Теперь походя водокачку перетряхнут. Без митингов. Понадобится — выстроят новую между делом.

Всю жизнь Степан Авдеич знал, что многое может и умеет. Знал, что многое на свете от него зависит. А теперь и сила ушла, пролилась сквозь пальцы, как вода, и возможности кончились.

Невесело это сознавать.

— Ты иди, — сказал он Зинке, подведя ее к воротам водокачки. — Я погожу тут.

Не захотелось ему идти туда во второй раз.

Он обколотил сапогом пыльные лопухи, раздвинул их, присел под забором. Он сидел и слушал, как стучит движок; он чувствовал, как подрагивает под ним жесткая и сухая земля. Может, она вовсе не подрагивала, может, ему только казалось, но он хотел это чувствовать.

Зинка, конечно же, покатила узнавать, отчего воду дают с перебоями. Не она первая идет. Философ Горбунов небось не скучает на дежурстве, отводит душу в скандалах. То ли еще начнется, когда остановят водокачку совсем! «Дождалась бабуся пряничка…» Вот уж не предполагал Степан Авдеич, что ему жалко станет этой развалины. Наверное, он тысячу таких скважин пробурил, море воды подземной выкачал. Но дело-то, оказывается, не только в количестве.

Подрагивали тряпичные лопухи возле ног Степана Авдеича; движок стучал, будто хлопали в ладоши; хрипение раздавалось под куполом, старческое покашливание. Интересно, сохранился ли фильтр в глубине, окажется ли здоровым, когда вытащат его?

Можно Зинкиной беде, помочь: провертеть в детском саду скважину. Ерундовую хотя бы, мелкую — пройти метров шесть-семь до грунтовых вод, нацепить магазинный насосишко… Вполне хватит для огорода, для купания ребятишкам… Еще год назад Степан Авдеич справился бы. Один бы провертел эту скважину.

Сейчас не сможет.

Кончились его подвиги.

Зинка выскочила из башни раззадоренная, румяная, видно, всласть поговорила с философом. Когда надо, Зинка умела воевать.

— Я еще в поссовет пойду! — обернувшись, закричала она Горбунову. — Так и знайте!

— Лучше в Совет Министров, — сказал Степан Авдеич.

— И пойду! Всех депутатов напущу на эту контору!

— Теперь все от завода зависит, вояка. Соображай.

— Значит, на завод пойду!

А ведь на самом деле пойдет. Будет скакать из приемной в приемную, кулаком по столу разговаривать, костыльком махать. А после в больницу отчалит с новым сердечным приступом.

Теперь Степан Авдеич может представить, каково это, когда сердце гремит и лопается по швам. Прежде-то невдомек было. Прежде, когда Зинка от боли морщилась, он не очень-то верил. Бабские штучки. А у нее с молодости ревмокардит, что ли, приступы регулярно повторяются, и регулярно гостит Зинка по больницам.

Он помнит: первый раз уезжал в экспедицию, в Рязанскую область, а Зинке сказал, что на Север едет, надолго. И, чтобы с ним проститься, Зинка сбежала из больницы. Вернее, так было: «скорая помощь» за ней прислана, санитары носилочки разворачивают, а Зинка через другие двери убежала к нему, неодетая, накинувши материно пальтецо…

Ему это казалось тогда смешным.

Сейчас он подумал, что, может, из-за этого Зинкины приступы не вылечиваются. Пес его знает, что это за штука — ревмокардит (или как там оно зовется), но, может быть, не убеги Зинка в тот день от «скорой помощи», не повторялись бы приступы. Все может быть.

А Зинку теперь об этом не спросишь.

— Ну, ты чего? — сказала Зинка, поправляя съехавший платок. — Ты чего загрустил? Обедать хочешь? Небось голодный?

Опять аукается прошлое. Ну и ну… Когда-то Степан Авдеич умел вовремя подхарчиться, за троих старался. Зинке, между прочим, это нравилось, она любила его кормить, любила смотреть, как он ест. И вот сейчас решила, что он с голодухи присмирел.

— Давай, — откликнулся Степан Авдеич. — Давай, я по этому занятию соскучился.

На станционном буфете блестела, прямо-таки сияла зеркальная вывеска «Ресторан», но это был именно буфет, именно вокзальная забегушка, где стены обшиты рейками и покрашены в сине-зеленый цвет; непременно здесь мокрый пол и мокрые пивные бочки в углу; за буфетной витриной самодельные ярлычки с ценами, повешенные на веревочку; они покоробились и пожелтели, эти ярлычки; сзади бутылки, спереди тарелки, на них выложены вареные яйца с расплывшимися химическими штемпелями, морщинистые сардельки, колбаса со слезой. Родная была забегушка, привычная, из тех, с которыми Степан Авдеич свыкся и уже находил приятными. (Не сегодня, правда.)

Зинка наполовину очистила витрину, принесла и яйца, и сардельки, и еще винегрет кумачовой расцветки, и подтаявшее масло на бумажке.

— Выпить, конечно, надеешься?

— Еще бы, — хмыкнул Степан Авдеич. Он ждал такого вопроса.

— Сколько взять-то?

— Погоди. — Он усадил ее, деловито-суетливую, тронул за плечо. — Не тормошись. Тебе больше ста грамм не нальют… Я сам.