Положение…

Если докатилась засуха до самого неприступного места — прощай купание. Не идти же в душевые кабинки, где выздоравливающие старушки, покряхтывая, смывают недуги.

Почти без надежды устремилась Наталья к подкидышам и здесь, к великому изумлению, увидела бассейн с водою, как в старые нормальные времена. Шум разносился и плеск; детдомовские пацаны вовсю резвились, благо воспитательниц рядом не было.

— Раздайсь, шелуха! — сурово сказала Наталья.

Она умела с этим народом обращаться. Иной подумает, что детдомовцы тихие, несчастненькие; умилительно смотреть, как они шествуют строем по улице, одинаковые, будто спички, послушно распевают песенки, друг друга за пальчики держат.

А на самом деле это народ бедовый.

— Эй, ты!.. — закричал Наталье какой-то стриженый бобик. — Глянь сюда, сфотографирую! — и нырнул, сдернув казенные трусики, дрыгнул ногами, выставил пупырчатую, сизую от холода попку.

Нашел, чем удивить.

— Тебе еще на арбузной корке плавать! — поймав его, сказала Наталья, сунула под воду одной рукой и подержала там немного, чтоб не охальничал.

Остальным она пообещала:

— Будете вякать, утоплю. Не будете вякать, покажу чемпионский стиль баттерфляй.

Таращились почтительно детдомовские, пока Наталья плавала, расплескивая волны до самых цементных, бортиков, пока ныряла и крутила в воде сальто. Хор-рошо! Смывается утренняя усталость, отупение кухонное, дорожная пыль скрипучая. Хвала бабке Зине, детдомовской начальнице, добывающей чистую водичку в засушливые времена! Только ходи, бабка Зина, стороной, сгиньте, воспитательницы, дайте Наталье обресть человеческий вид и спортивную форму…

Опять не дали.

Какой-то злой рок висит над Натальиной головушкой. Проклятие какое-то. Едва начнешь работать над собой, как непременно помешают.

Сквозь плеск услышала Наталья жалобное козлиное блеяние; оглянулась — на берегу стояло несколько совсем малых девчонок. Рты у них кривились. По щекам ползли крупные слезные горохи. Ужасно хотелось девчонкам искупаться, но, конечно же, нахальные пацаны, эти фотографы несчастные, не пускали. И девчонки уставились мокрыми глазищами на Наталью, подсознательно угадывая в ней спасительницу, мудрое верховное существо.

— Царица небесная… — проговорила Наталья со стоном. — Мало я в клубе вожусь, окаянная ваша сила…

Девчонки не теряли надежду, таращились по-прежнему. Это покамест они такие жалкие да обделенные. До поры до времени. А пусти их в воду, так на вожжах не удержишь.

— У нас Михайлов дерется… — сообщила ближняя девчонка, сцепив за спиной ручки, ковыряя ногой в песке. Печально так сообщила, но с явным намеком.

Ну что ж, естественно. Где собирается пяток ребятишек, там непременно сыщется свой Михайлов, который всех лупит. Нормальное дело. Наталья сама была Михайлов, только женского рода.

— А вы сдачи не можете отвесить?!

— Мы маленькие…

— Дурищи. Как раз и удобно, пока маленькие. Р-р-раздевайсь! Быстро!!

Пришлось работать, как на конвейере; вновь Наталья упарилась, покуда плюхала всех девчонок в бассейн, покуда укорот наводила (конечно, в воде разбушевались), покуда вылавливала и шваркала на берег.

И пропустила из-за них редкую сцену, какой не увидишь в кино и театре. Вдруг из-за угла выскочил Натальин дед, почему-то здесь оказавшийся; он вскрикивал слабенько и отмахивался, а на него наступал Степан Авдеич Ряполов, вздевши над головой рукавицу, как мухобойку.

Эх, как помчалась бы сейчас Наталья в гущу событий! Полюбовалась бы на беседу старичков! Удостоверилась бы — хлопнет рукавица или не хлопнет? Неужели не хлопнет?!

Увы, опоздала. Через мгновение деда вынесло за ворота, Степан Авдеич возвращался невозмутимо, и по его виду нельзя было понять, что произошло в финале, под занавес.

Даже репей Горбунов, который таки полез разыскивать детдомовское начальство, чтоб о цене договариваться, — даже Горбунов не испортил того полного, спокойного душевного удовольствия, с каким принялся Степан Авдеич за работу.

Приятно было развязывать и раскладывать инструмент. Приятно было искать место для скважины, ходить по детдомовскому двору, и глазом прицеливаться, и опять видеть то, чего другие не видят. Просвечивать, как рентгеном, плешивую выбитую землю и жухлую траву под кустами, угадывая почвенные слои, водяные блюдца, сухие подземные хребтины. Предчувствовать удачу в этих поисках. Все приятно было. Исчезли страхи перед тяжкой, может непосильной теперь физической работой, вроде силы прибавилось. Забыл Степан Авдеич и про кружение в голове и про ноющую спину забыл. Пусть все вернется потом, удвоится даже, сейчас неважно. Сейчас азарт захватил, долгожданные минутки настали, за которые платить не жаль.

Еще один камешек возьмем с глубины. Не беда, что кустарная скважина и не та глубина, что прежде. Все, равно настоящий камешек.

Выкопали с Лешей приямок, собрали штангу. И пошла стальная ложка вгрызаться в дымно пылящую, скрипучую глину все глубже и глубже; старательного помощника Лешу Степан Авдеич попросил вскарабкаться на штангу, встать ногами на ворот, и теперь не надо было давить вниз, только крути… Рвались, лопались в земле древесные корни, вздрагивала и скрежетала сталь, натыкаясь на мелкие камешки.

Господи боже мой, до чего же это приятно! До чего же славно — крутить нагревшиеся ручки ворота, ощущая сопротивление земли, слышать запах металла, и смазки, и глины, вынутой с глубины…

Этого сильно не хватало Степану Авдеичу. Наверняка не маялся бы последние годы, гораздо меньше бы тосковал, если бы работа была. Человек — не запечатанная бутылка с водой. Человек вроде подземного родника, ему необходимо куда-то выливаться, куда-то выплескивать себя. Набирается вода, копится, ищет выхода; сколько ее ни запечатывай, все равно прорвет.

Вот и счастье-то человеческое, о котором люди гадают, состоит в том, чтоб свободно выплескиваться. Отдавать себя. Вкладывать в дела, в заботы, в любовь или ненависть. Иного нету.

Все глубже вгрызалась ложка в землю, когда наполнялась, Степан Авдеич вытаскивал ее и вытряхивал грунт; разноцветные кучки появились на траве — седая кучка, белесая, охряная, коричневая, красная, наконец влажный песок подняли с глубины. Тяжелей стало крутить.

Уже не повизгивание, не скрежет доносились из скважины, а сплошное глухое рычание; ворот дрожал и отталкивал руки. Еще с метр надо пройти. Еще б немного выдюжить. Наскрести немного силенок.

Леша, вертевшийся на штанге, как на карусели, очень переживал за Степана Авдеича, истинное мучение отражалось на его физиономии, когда Степан Авдеич, напрягаясь из последних сил, набычившись, с придыханием проворачивал рукояти.

И тут подвезло, подоспела выручка. Явилась Наталья Горбунова, молодая красавица, дедова внучка, покрутилась, насмешливо поглядывая на страдающего Лешу, на взмокшего Степана Авдеича. Затем подошла и взялась за рукоятку. Степан Авдеич хотел было посадить ее наверх, на Лешино место.

— Еще чего! — мгновенно покраснев, сердито сказала Наталья.

— Удобней будет.

— Не полезу!

— Отчего же?

— Да он в штанах. А я в юбке!

Вон что… В мини-юбке пришла внучка, в современном наряде. Нельзя ей на верхотуру, неспособно…

— Ну, давай тут, — усмехнулся Степан Авдеич, — раз такие пироги.

А внучка при всем том впряглась в работу с неожиданной силой. Крякнул Степан Авдеич, поразившись. Вдвое резвей завертелся ворот, ощутимо пошел вглубь. Ручки у красавицы оказались недетские, они припаялись к железу, резко пропечатались на них жилы. Наталья работала так, как умеют, наверно, одни российские бабы — неустанно, ровно и терпеливо. Как заведенная. С одинаковым напряжением Наталья будет вышагивать по кругу и час, и два, и три… Дождь хлынет — под дождем будет шагать. На обед прозвонят — и то не вдруг оторвется…

Покрепче налегал на ворот Степан Авдеич, чтобы чуток опередить Наталью, облегчить ее сторону. А Наталья, не отставая, тоже напирала на свой конец.