Черта с два. Все в нем закипело, как в котле, все щетинилось, отчаяние душило, едва представит это мирное отдохновение, едва помыслит, что без него солнце будет маячить в небе, сосны шуршать ветками, радио кричать, спутники вертеться. А он не увидит.

Так было невыносимо и жутко, как если бы земной мир целиком — со всеми людьми, городами, океанами, горами и тучами — на его глазах провалился бы, канул в небытие.

Можно бы не думать про это, гнать от себя мысли, как большинство людей, очевидно, и делает. Можно бы врать себе и притворяться. У него не получалось. Весь минувший год, когда застучали молоточки в затылок, когда надежная машина забарахлила, заскрипела, разваливаясь, он прожил в окаянной тоске и маете.

Видно, слишком здоров был всегда и теперь привыкнуть не поспел к новому положению; слишком резко и внезапно тормознула жизнь.

Он сидел и думал, на чем укрепиться ему. На что можно встать, на твердое. Помирать собрался, а рожь сей… Конечно, тоже неоспоримая мысль. Но коли сеять-то нечего? Все уходит… Работа, которую он любил, аукнулась; здоровье и силушка, которыми гордился, тоже тю-тю; семья распалась, сын погиб на войне, дружки поисчезали. Ни шиша, в общем-то, нету. И от жизни — огарочек…

Было в стародавние времена царство небесное, так и его похерили, непрочное сооружение. Только нельзя же человеку — головой в тупик, в безысходность. Слабое утешеньице, что всплакнут по тебе живые и пирамидку поставят.

Думай, Степан Авдеич. Размышляй, на что твердое можно встать. Ты сильный. Ты уверенный…

Проснувшись поутру, Леша первым делом побежал к березам — проверить, все ли в порядке. Кажется, все было в порядке. Обошлось. В дуплянку, которую Леша вчера перевесил, то и дело юркали синицы, мелькая серенькими штанишками. Значит, не бросили гнезда. Кормят детей. И в остальных птичьих жилищах вроде бы шла нормальная жизнь. Попискивали, перепархивали, чистились; даже самый трусливый жилец, деревенский воробей в шапке кофейного цвета, с черным галстуком, сидел на короткой обрезанной ветке и тюрлюкал упоенно.

Стало быть, не напрасно вчера Леша старался, таскал громоздкую лестницу, приноравливался пилить так и сяк, лишь бы не потревожить гнезда… Не напрасно.

Удовлетворенный, пошел Леша по саду, озирая большое свое хозяйство, разведывая, не нужна ли помощь кому-либо другому. Встретил знакомую крысу. Ее кожаный нос был землей испачкан: копалась где-то, новое метро себе прокладывала. На пеньке ящерицу заметил, но рассмотреть не успел — ускользнула под корни. С ними, ящерками, очень трудно. Слишком они пугливые.

На утоптанной мокрой дорожке (вечером огурцы поливали, расплескали воду) Леша обнаружил необыкновенные следы. Вся дорожка была исчерчена волнистыми узорами, петлями, зигзагами — будто ночью здесь кружево плели и остался на глине отпечаток этого волшебного кружева.

Леша сообразил, чьи узоры, — их дождевые черви оставили. Ночью, тайно приползли на мокрое место. Наверное, им хорошо было, приятно, и они кружились всю ночь, хороводы устраивали… А вдруг наоборот? Вдруг залило водою их жилища, их круглые неприметные норки, и дождевые черви судорожно выбирались наверх? Спасались от потопа, от смертного удушья?

Не определить, радовались здесь или бедовали…

Леше обидно становилось, что многих живущих в его саду — ящерок, землероек, лягушат, жуков — он понять до конца не может. И они Лешу не понимают.

Иногда ходишь, как иностранец — смотришь, слышишь, а объясниться неспособен. Очень жалко становится.

Вот жили муравьи под кривой елкой, складывали дом из иголок и мусора. Потом что-то им не понравилось; снялись с обжитого места, начали поголовное переселение в канаву, под забор. Чего им не хватало? Поди, целую неделю тужились изо всех муравьиных сил. Если бы Леша умел с ними говорить, он узнал бы причину, подсобил бы.

И птицам вчера Леша растолковал бы, что не стремится гнезда разорять. Что надо потерпеть, покуда спилит макушки. Это недолго и нестрашно…

Неужели никто на свете не изучил птичьего, муравьиного языка и того, на котором лягушки, например, говорят? Это ведь так нужно, так необходимо людям!

За калиткой что-то громыхнуло, клацнуло железом. Леша подумал, что монтеры приехали, побежал, второпях выскочил на дорогу. Надо их попросить, чтобы осторожней подымали провода…

Монтеров за калиткой не было. Невдалеке стояла на дороге ручная тележка, нагруженная толстыми, помятыми трубами.

Трубы рассыпались, и кто-то огромный, в шляпе, в негнущихся брезентовых рукавицах, наклонился над тележкой, увязывая ее.

Распрямился огромный человек — и Леша узнал Степана Авдеича. Давно Леша не видел его в рабочем наряде, в этой шляпе из войлока, в широченной куртке, покрытой масляными пятнами и ржавчиной, в рукавицах, смахивающих на лопаты…

— Привет, Леонид, — сказал Степан Авдеич, отдуваясь. — Ну-ка, поддержи тут. Какому-то дьяволу понадобилось дорогу загородить… Хотел объехать, да все и вывалил.

С почтением Леша наблюдал, как страшные рукавицы Степана Авдеича ухватили черную проволоку, согнули ее, как вареную макаронину, и узлом завязали на трубе.

— Давай теперь дорогу очистим.

Поперек проезжей части лежал бетонный столб. Видать, ночью ребята баловались — перекатили с обочины. Наверное, это Вильям Козлов с приятелями. Вильям Козлов ездит на мотоцикле и хвастает, что может любое препятствие взять. В общем-то верно: и канавы он переезжает, и по шпалам скачет, и по деревянной лестнице у платформы, и по кустам. Только треск раздается, да синий дым фукает… Вильям говорит, что мог бы по вертикальной стене гонять, как в цирке, но подходящей стены нету.

— Ну-кось, — скомандовал Степан Авдеич, — взяли!

Он подсунул рукавицы под маковку столба, там, где были привинчены изоляторы, снежно-белые, как эскимо. Скулы у Степана Авдеича затвердели. Руки напружинились. Куртка обтянула спину — вот-вот лопнет по шву. Бетонный столб качнулся, приподнялся, хрупнул под ним песок… И медленно, медленно лег столб на прежнее место. Не выдюжил Степан Авдеич. Не передвинул.

— Ах-фу-у-у… — выдохнул Степан Авдеич. — Чтоб тебе!

— Давайте, я еще помогу, — предложил Леша с готовностью.

— Погоди, брат. Сейчас мы его… Не мытьем, так катаньем. На каждую хитрую дырку есть затычка с винтом!

Степан Авдеич покопался в своей тележке, вытащил ржавый ломик. Специальный ломик, каких Леша не видел, — граненый, кованый, на одном конце острый, на другом загнутый вопросительным знаком!

— Ничего, поддашься! — азартно погрозил Степан Авдеич, хотя дышал он тяжело и лицо у него было сконфуженное.

Поддели ломом бетонную макушку. Подвинулся столб, завизжав на галечнике. Еще поддели. Еще подвинулся. Натужно, рывками перекатывался столб на обочину, и от каждого рывка гудела дорога под ступнями Леши.

— А ты силен! — наполовину шутливо, наполовину серьезно похвалил Степан Авдеич, когда столб наконец завалился на траву. — Я б тебя, Леня, в помощники взял. Пойдешь со мной?

Леша знал свою силу. Невелика она. Многие мальчишки гораздо сильнее, особенно те, что спортом занимаются. Леша не занимался спортом и отходил в сторону, когда мальчишки дрались. И он не поверил словам Степана Авдеича, не обрадовался похвале, но подумал, что если постарается, то чем-нибудь Степану Авдеичу поможет.

— Конечно, пойду, — сказал он.

Везли бренчащую тележку через колхозное поле, и опять пришлось задержаться. Там высоковольтную мачту поднимали. Два гусеничных трактора, клекоча, вздрагивая от собственной мощи, тянули витой трос, и мачта, послушно нацеливаясь квадратными пятками на фундамент, подымалась величаво, равномерно, как великанский шлагбаум.

Вместе с Лешей наблюдали это редкое зрелище Степан Авдеич и дед Горбунов. Дед щурился с неприязнью и досадой, а у Степана Авдеича вновь было на лице что-то конфузливое, растерянное. Будто стеснялся он смотреть.