Об этом я думал снова, когда сидел рядом с курсантом в ночном аэропорту; мы курили молча, не обращая внимания на окружающую нас кутерьму; дребезжащие динамики объявляли прибытие и отправление самолетов, «рейс двести одиннадцать… ноль часов пятнадцать минут… рейс двести восемь откладывается…», — нахлынув, затопляла проходы толпа пассажиров, механической рысцой пробегали носильщики, а за фиолетовыми зеркалами стен звенели, звенели двигатели, дробился воздух от грохота, и все ярче, отчетливей виднелись цепочки фонарей, и все фантастичнее, все прекраснее казались громады ночных самолетов, с их освещенными изнутри кабинами, с огнями иллюминаторов, с похожими на тлеющие угли мигалками, равномерно вспыхивающими и тоже как будто кричащими беззвучно…
Четырехлетний Юрка спал на подоконнике на разостланном пальтишке, спал вкусно и крепко, как только умеют дети, — лежа на животе, подсунув кулачок под влажно-розовую, разрумянившуюся во сне щеку.
Теперь я понимал, отчего курсант не отпускает от себя Юрку, отчего не позволяет ему играть с мальчишками. Юрка не может еще осознать случившегося, для него мир остался прежним. И это не детская жестокость, это не наивность, это — умная предусмотрительность природы, защищающей ребенка от слишком сильных потрясений, которых он не сумел бы перенести. Неизвестно, знает ли об этом курсант. Но они оба сейчас правы — и старший брат, мучительно переживающий горе свое, и братишка младший, продолжающий играть и смеяться, переполненный счастьем, простым и естественным, как дыханье.
Утром наконец дали погоду; на первый рейс было чересчур много желающих, и курсант ушел к аэродромному начальству, торопясь забронировать место. А мы с Юркой выбрались на перрон.
Мальчишки (может быть, уже новые, прилетевшие сегодня) по-прежнему висели на железных перилах, игра продолжалась; мальчишки опять владели гигантским зеленым полем, расчерченным тускло-седыми бетонными полосами, опять они сажали и поднимали в воздух самолеты; наверно, мальчишки в большей степени ощущали себя летчиками, нежели реальные командиры кораблей. Откуда-то с края поля, из-за дальних низких построек вырулила на взлетную полосу необыкновенная машина — чудовищно длинная, тонкая, как бы осевшая на хвост, с косыми полуприжатыми крыльями; еще стоя на месте, негромко шелестя турбинами, она уже летела, вонзалась в воздух — так была стремительна… Мальчишки увидели ее и одеревенели, тотчас затихли. Кто-то шепотом, ликующим и робким, высказал догадку, что это — ТУ-144. «Умолкни, серость! — послышался в ответ саркастический шепот. — Что ты понимаешь, петруня!»
Машина долго стояла на полосе, как бы для того, чтобы все ее рассмотрели, и действительно все смотрели на нее; мне почудилось, что аэродромное поле замерло, застыли все другие самолеты, остановились тягачи и заправщики, даже флюгарка перестала вертеться на стеклянной башенке вокзала. Все ждало нетерпеливо… И великолепная машина там, вдалеке, плавно, почти незаметно стронулась с места и пошла, потекла над бетонной полосою, как бы удлиняясь, как бы растягиваясь в беззвучном нарастающем движенье; она казалась бесконечной, и вдруг — исчезла, сжалась, превратилась в сверлящую воздух серебряную точку: накатил звенящий грохот, и земля задрожала… Я инстинктивно пригнулся, зажимая уши.
И тогда увидел Юрку.
Он сидел верхом на перилах; он сумел все-таки забраться на эти перила, забраться в одиночку, мальчишек сейчас не было рядом, они забыли о своей игре, — а Юрка сидел один на высоких и скользких перилах, не боясь упасть, маленький летчик в ковбойке, в коротких вельветовых штанах с лямочками, он не отворачивался от грохота, он был впереди грохота, впереди стремительных полос дыма, он был за штурвалом своей великолепной машины и не шептал, не говорил, а кричал, кричал торжествующим голосом: «Набираю высоту!.. Набираю высоту!!»
ПОМОЩНИК ШКИПЕРА
Ветер был совсем слабым. Он потихоньку дул с левого берега и едва поднимал на воде рябь, похожую на отпечатки маленьких подков. Степа не мог понять, отчего надо бояться такого ветра. Но дядя Федя озабоченно поглядывал на реку и говорил:
— Опять не отойдем вовремя… Сорвем график…
Шкипер со второй баржи, молодой парень Колька Грошин, услышал это и хохотнул:
— Не дрейфь, дядя Федь! У нас капитан квалифицированный, быстро вывернет!
Степа еще не был знаком с капитаном, но Колькиным словам поверил.
Вообще Колька понравился Степе сразу. Он был красивый, насмешливый, угощал всех городскими сигаретами и, видно, ничего на свете не боялся. Вот и сейчас он не прошел на свою баржу по берегу, а уперся шестом и прыгнул с борта на борт, словно перелетел на качелях. Еще и присвистнул.
А дядя Федя, дальний родственник Степы, был совсем не таким. Никто бы не сказал, что он служит в речном пароходстве и плавает шкипером на барже. Дядя Федя был тихий, старый и одевался по-простому, в точности как обыкновенные колхозники в Степиной деревне Лиственке.
Степа не думал, что ветер опасный. Но дядя Федя оказался прав.
Катер сердито затукал мотором, зацепил дяди Федину баржу и медленно потянул ее вперед. Сзади прицепилась вторая баржа, Кольки Грошина. Натянулся буксирный трос, катер запыхтел и задрожал, выгребая против течения. Но с места набрать скорый ход не удалось.
Постепенно, едва заметно, катер стало сносить к берегу, в тинистую, мелкую заводь.
Дядя Федя взобрался на будку, построенную на корме баржи. Он стоял — маленький, в развевающейся от ветра рубахе, — и вытягивал шею, и махал руками, — помогал вывернуть катер из заводи… Степе даже неловко стало за дядю Федю. Шкипер, а подпрыгивает на будке, как мальчишка.
Катер загнало впритирку к берегу. Внезапно раздался глухой шум, — это винт врезался в песок. Тотчас мотор заглох. Из машинного отделения катера выскочил черный механик, свесился с кормы. Потом плюнул и выругался тоненьким голосом. А из рубки, пихнув сапогом дверь, вылез на палубу капитан.
Вот он какой — капитан… На голове кожаная фуражка… Добела застиранная гимнастерка выпущена поверх штанов, и ворот у нее распахнут на обе стороны, чтоб широко дышалось. Пудовые капитанские сапоги загрохотали о железную палубу…
— Шесты! — приказал капитан.
Матрос и механик подскочили с шестами. Капитан сам тоже навалился на шест, отталкивая катер от берега.
— Разом пхай, разом!!
Было видно, как шесты погружаются, входят в зыбкое дно. В капитанских ручищах остался совсем коротенький кусочек шеста, да и тот уменьшался, уменьшался… Капитан почти повис над водой, казалось, еще чуток — и он нырнет в воду. Но тут катер качнулся и пополз с мели.
— Ффух… — облегченно выдохнул дядя Федя и рукавом утер лицо. — Снялись… Теперича пойдем…
— Как бы баржу не завязили! — закричал где-то позади Колька Грошин.
— Ничего, тут наша забота! — ответил дядя Федя и соскочил с будки.
Над крышей будки ходило бревно — этакая огромная, вытесанная из целой сосны рукоятка руля. Степе сказали, что она зовется «перо».
Сейчас дядя Федя встал к перу, поднатужился и начал его поворачивать. Заскрипел под кормой руль. Баржа плавно повела носом и покатилась, покатилась вбок… Степа и не заметил, как весь караван — две баржи и катер — оказался уже на середине реки, на стрежне.
Рейс начался.
Прежде Степа никогда на пароходах не плавал. Видеть-то, правда, их приходилось часто — когда Степа бегал с мальчишками на реку Лузу купаться или удить лещей, пароходы проплывали мимо, мальчишки скидывали штаны и лезли в воду, чтоб покачаться на волнах, а Степа бежал по берегу и смотрел до тех пор, пока пароход не скрывался за речной излучиной. От стонущих пароходных свистков у Степы сжимало сердце, холодок забирался под рубаху. И все-таки Степа не надеялся, что удастся ему попасть на пароход и куда-то плыть, слушая эти тревожные, грустные свистки.
А вот ведь пришлось.
Когда Степа сдал экзамены за семь классов и принес домой свидетельство, отпечатанное на гербовой бумаге и заверенное подписью учительницы, мать сказала:
