Задержавшись в дверях почты, она думала об этом… А затем вдруг поняла, как все смешно… Вот спешила к телефону. Волновалась. Просто сходила с ума. А теперь, когда добилась наконец результата, ей совсем не дорог этот результат.

Господи, смешно до чего!

— А знаешь такую частушку, — громко спросила Вера Ивановна Тимофея, — «Шибче топайте, ботинки, разговаривай, язык»?.. Ага, не знаешь! То-то, брат!

Кажется, те же самые утренние пассажиры находились в автобусе: сосредоточенные старухи в шерстяных платках, в мятых жакетках и резиновых сапогах, мужики в военных фуражках, спокойно подремывающие, привалясь к стенкам, девчата с подчерненными губами, лузгающие семечки… Так же загромождали проход мешки, лубяные корзины и ведра, обвязанные холстинками. Те же самые громадные слепни с прозрачными желтыми крыльями ползали на потолке, вдруг срывались и с пистолетным щелканьем ударялись об оконное стекло. Ничего не изменилось тут, и Вера Ивановна поднялась и села на свое место у кабины водителя.

Грозно трубя, двинулся автобус сквозь праздничную толпу, которая неохотно расступалась перед ним. Проплыл за окном магазин «Репка» и скрылся; повернулось зеленой бутылочной гранью и отошло назад модерное кафе, где стоял милиционер с печальными глазами и бурлила очередь.

Последним Вера Ивановна увидела Тимофея. Вынырнув из толпы, бежала по деревенской улице девочка в обвислой материнской кофте, взмахивала руками, отчаянно косичкой трясла. А сзади за любовью своей поспешал Тимофей Копенкин, сжимая в кулаке мохнатый и длинный стебель крапивы.

1966—1967

Осень. Дождь.

Едет по проселочной окаянной дороге «козел» с брезентовым верхом, виляет, прыгает, гремит чем-то звонко-железным в кузове.

За баранкой, навалясь на нее грудью, сидит парнишка лет восемнадцати. Он длинный, нескладный, с тягучими движениями; на еще не бритом лице — бледно-рыжие усики, которые кажутся неопрятными. И вообще лицо его как плохо пропечатанная фотография, где нет определенных и резких черт, а все размыто и слегка смазано.

Когда прыгающего «козла» особенно резко заносит, ставя чуть не поперек дороги, шофер судорожно выворачивает баранку, ощеривается и шипит сквозь зубы: «Ангидрид твою перекись!..»

Рядом с шофером сидит Никита Иванович Кошкин, человек, известный всему окрестному населению. Он лет сорока пяти, щупловатый, аккуратненький. Поверх телогрейки крепко перетянут монтерским широченным ремнем, на котором позвякивают карабины, застежки, колечки и натертая до ярого блеска железная страховочная цепь. Как всегда, Никита Иванович Кошкин вполне бодр, оживлен; из-под кепочки посверкивают сощуренные глазки; сухое лицо и шея подсвечены загаром.

— Вон будка, — говорит он шоферу.

— Где?

— У забора.

Шофер Витька вглядывается сквозь мокрое, кажущееся пупырчатым стекло и еле различает впереди, на окраине поселка, дощатую телефонную будочку, спрягавшуюся в кустах бузины.

— Это уснуть-умереть, — ядовито говорит шофер. — Понаставили будок. Не поймешь, телефон это или клошмерль.

Никита Иванович вылезает из машины, перепрыгивает канаву с дегтярной водой. Втискивается в будочку.

Шарит в нагрудном кармане, вынимает палочку от эскимо. Аккуратно вставляет ее в щель для монет. Набирает номер.

— Алло, Дементьева!.. Алло! Кошкин говорит. Есть заказы? Ага. Самаровка, четырнадцать? Понятно… Чего? Так мы и сделаем срочно. Сейчас едем.

Никита Иванович словно бы раздумывает, вешать трубку или нет. Потом спрашивает:

— Алло, Дементьева… Мне никто не звонил? Ну, извини… Да едем, едем.

Он выбирается из будки, идет к машине, побрякивая цепью.

— Куда теперь? — интересуется шофер.

— Самаровка, четырнадцать.

— Ангидрид твою перекись! — шипит Витька, рывком включая зажигание. — Опять!

— Тебе-то какая разница, — миролюбиво говорит Кошкин, поудобней устраиваясь на продавленном сиденье.

— Мне большая разница! Почему в эту Самаровку никого не гоняют, кроме нас?!

«Козел» сворачивает на грунтовую дорогу, совсем уже никудышную. Глубокие колеи прорезают ее. В топких местах набросаны ветки, битые кирпичи, размочаленные доски. Мутные лужи кипят от дождя.

— Почему всегда ездим к черту на рога?! — продолжает Витька. Он рвет рычаг скоростей, «козел» завывает и дергается, как паралитик. — Почему все удобные вызовы другим достаются? Хоть разок бы с диспетчершей полаялся!

— Не люблю я этого, — помолчав, говорит Кошкин.

— Во-во! Оттого с тебя и не слезают!

Толкая перед собой намыленную волну грязи, «козел» еле плывет по дороге. Воет надорванный мотор.

— Нажми, — просит Кошкин. — Просили побыстрей…

Поселок Самаровка расположен в старом березняке, которому добрая сотня лет. От дождя березняк кажется дымным и сумрачным; ветки черны; грязная вода течет по намокшим стволам.

«Козел» останавливается у кирпичного домика с незастекленной верандой. Никита Иванович всходит на крыльцо.

— Монтеров вызывали?

— Да, да, пожалуйста! — поспешно отвечает старик, открывший двери. — Проходите, пожалуйста!..

— Что у вас?

— Понимаете, не горит! — старик, помаргивая, виновато разводит костлявыми, очень крупными и красивыми руками. — И холодильник оттаял… Конфуз…

Никита Иванович спускается с крыльца, оглядывает провода, что тянутся от дома к дороге. Смотреть неудобно: дождь заливает лицо.

— Может, зонтик возьмете? — спрашивает с крылечка старик. Ему, вероятно, неловко, что Никита Иванович мокнет из-за него.

Вдруг на столбе, стоящем подле дороги, что-то трещит, и один из проводов начинает стрелять неестественно яркими бенгальскими искрами.

Витька выскакивает из машины, кричит:

— Отключать надо! На фидере!..

— Не надо, — говорит Никита Иванович.

Он надевает монтерские «когти», защелкивает вокруг столба страховочную цепь. Снова раздается треск над головой, снова сыплются искры.

— Брось, Никита Иваныч! — говорит подбежавший Витька. — Зачем? Ведь шарахнет!

— Ничего, — отвечает Кошкин, заслоняясь рукавицей от искр. Лицо его спокойно, невозмутимо.

Он лезет вверх по столбу. Лезть неудобно. «Когти» на мокром скользят и оседают, никак не отвернешься от брызг. Длинные водяные веревки свешиваются с изоляторов. Льет за шиворот, льет за рукава…

Витька вернулся в кабину «козла» и оттуда напряженно следит за Никитой Ивановичем. Старик, стоящий на крыльце с раскрытым зонтиком, тоже смотрит испуганно и смущенно.

А Никита Иванович добрался до изоляторов и теперь колдует там, соединяя оборванный провод. Перестали выстреливать искры, прекратились шипенье и треск. Никита Иванович выпрямился, удовлетворенный.

И тут целый пучок, целый фонтан искр выбило из соседнего провода; жарко заскворчало, и маковка столба окуталась белым с прозеленью дымом.

Старик, закинув за плечо зонтик, семенит к столбу, отфыркиваясь от брызг:

— Лучше не надо!.. Не надо! Давайте подождем, товарищи! Зачем это, честное слово!..

Никита Иванович сбрасывает рукавицы. Откинувшись на своей страховочной цепи, дотягивается пассатижами до того места, откуда бьют искры. Движение рукой. Поворот. Еще поворот. Искры гаснут, и Никита Иванович поддергивает к себе провисший провод и начинает аккуратно сращивать. Затем проверяет — надежно ли? Теперь надежно.

И неторопливо спускается вниз.

— Ступайте, зажгите, — говорит он старику.

Старик убегает в дом и вскоре возвращается, еще более сконфуженный.

— Все в порядке, а вот холодильник, понимаете… не включается… То ли лампочка, то ли совсем испортился…

— Давайте взгляну.

Они поднимаются в дом; Никита Иванович отстегивает пояс, снимает мокрую телогрейку.

— Сюда, пожалуйста… Вот. Неужели испортился?

Холодильник подвешен на стену в маленькой, игрушечной кухне. Растворена дверь смежной комнаты, оттуда доносится музыка, и в зеркале видно отражение девчонки лет двенадцати, обтянутой балетным трико. Девчонка встает на цыпочки под музыку, взмахивает ногой, прогибается. И еще слышен отчетливый, как по радио, женский повелительный голос: «Наташа, снова! Встань во вторую позицию! Как следует, как следует! Теперь смотри, что ты должна запомнить…»