Наверняка не так все было радостно, как почудилось Вере Ивановне, и в другой раз она снисходительно посмеялась бы над подобным праздником. Но сейчас он затронул ее чем-то — непосредственностью своей, искренностью, что ли? Молодостью?

Давным-давно так бывало в городе, Вера Ивановна помнила, — в послевоенные годы устраивались на площадях народные гулянья. Ничего особенного, никаких пышных торжеств, просто качался в небе клубящийся луч прожектора, гремело радио, где-нибудь в углу площади показывали на полотняном экране старое, всеми виденное кино. И все ж таки это был праздник истинный, с атмосферой всеобщего веселья, вся площадь кружилась и танцевала под музыку, и верилось: среди тысячной толпы нет незнакомого человека, все родные, все близкие… В ноябрьскую годовщину, бывало, шел снег вперемежку с дождем, а никто не убегал с площадей, и зонтиков не раскрывали. Да и сама Вера Ивановна, Верочка, с обмороженными своими конечностями, в единственном промокшем костюмчике, плясала до полуночи или смотрела кинохронику в толпе, в плотной толпе, перекатывавшейся волнами. И так же, как здесь, все лица казались ей молодыми, озаренными, прекрасными, объединенными родственной близостью…

Потом что-то случилось с праздником. То ли время изменилось, то ли Вера Ивановна повзрослела и все воспринимала иначе. Но уже не захватывало ее всеобщее веселье, не было прежней заразительности в нем, и когда незнакомый человек приглашал танцевать, стеснялась Вера Ивановна, стыдилась. Порой она хотела проверить себя, пойти в белую ночь на площадь и посмотреть, как гуляет нынешняя молодежь, например школьные выпускники. Говорят, у них чудесные праздники — песни, пляски до зари… Да так и не собралась Вера Ивановна, всегда что-то мешало.

А тут, в деревне Шихино, в абсолютно чуждой обстановке, Вера Ивановна вдруг почувствовала праздничность того, что творилось кругом. И она, привыкшая к аккуратности и чистоте, совершенно не стыдилась сейчас запыленной и грязной своей одежды, английских босоножек, превратившихся в кошмарные опорки. Ей, ценившей и понимавшей искусство, почему-то нравились эти самодеятельные песенки и нравился даже аккордеонист, одним пальцем наигрывающий «Рябинушку»… Все, все нелепо было, невероятно, и прежде всего она сама была невероятна и нелепа, чумазая, искусанная комарами, уставшая до изнеможения, но бодро шагавшая в праздничной деревенской толпе…

Уж такой это был сумасшедший день.

Подле магазина «Репка» (по холщовой, надутой ветром вывеске бегут лиловые буквы: «Комсомольско-молодежный магазин «Репка»!..) дожидался кургузый автобус с помятой крышей, и молоденький шофер, в той же шапочке из газеты «Советский спорт», неторопливо ковырялся в моторе. И сидели невозмутимые пассажиры внутри.

— Тимка, — сказала Вера Ивановна трагическим голосом Лыкова, — до свиданья, Тимошка… Как же я расстанусь с тобой? Это невозможно!

Тимошка понял игру.

— Авось, — сказал он покорно, и только глаза блеснули нахальные, — авось не пропадет мой скорбный труд!

И небрежно, двумя пальцами, взял протянутые Верой Ивановной деньги — трешку за билет.

Шофер в бумажной шапочке узнал Веру Ивановну, закивал ей и распрямился, вытирая замасленные руки о штаны.

— Как, нашли телефон?

— Нашла!

— Успели?

— Не-а! Не успела!

— А чего же вы улыбаетесь-то? — удивился шофер, не поверил ей и рассмеялся: — Небось все в порядке!

Не только шофер — никто бы не поверил, что она сама не знает, хороши или плохи ее дела…

— Подождите минутку, — сказала ей телефонистка, сидевшая за коммутатором. — Линия занята!

Одной рукой телефонистка придерживала развинченные старенькие наушники, а другой втыкала провода с наконечниками («штеккеры», вспомнила Вера Ивановна); десятки проводов торчали перед телефонисткой, и сотня дырочек-гнезд была на приборной доске; ткнется провод в какое-то гнездо, неотличимое от соседних, соединится линия, растянувшаяся от края до края света, оживут провода на телефонных столбах, шагающих через леса и холмы, из деревни в деревню… И состоится разговор. Очень просто.

Немноголюдно было в почтовом отделении; пожилая женщина неумело заколачивала посылку и долго искала оброненный гвоздик; в переговорной кабине бушевал какой-то субъект в плаще, наверно, это он занимал сейчас линию. «…Я прокурору буду жаловаться! — кричал субъект. — Я в райком сигнализирую!» Наконец субъект выпятился задом из кабины, повернулся, и Вера Ивановна увидела знакомого старика с портфелем, снабженца; тряся на ходу щеками, снабженец промчался мимо, и портфель его, расстегнутый, колотился по ногам, а потом застрял, прищемленный дверью. Снабженец лягнул дверь, портфель исчез… А телефонистка все не подзывала Веру Ивановну, — видимо, не снабженец линию занимал, а кто-то другой…

— «Самолетик мой крылатый… — мурлыкал Тимофей, — сделал петлю в облаках…»

— Давайте, — сказала телефонистка. — Где ваш талончик?

— Вот, пожалуйста… Вызов на имя Лыкова, Дмитрия Алексеича Лыкова из деревни Жихарево. Там не работал телефон… А Лыков не может прийти, его нет сейчас на месте… Поэтому я буду разговаривать.

Телефонистка взяла талончик. Прочитала фамилию. Внимательно прочитала.

И Вера Ивановна заметила, что телефонистка подозрительно как-то усмехнулась, будто не поверив объяснениям.

— В сущности… это меня вызывают, понимаете…

— Нет, — поджав губы, сухо сказала телефонистка и сняла с головы наушники.

— Что «нет»?

— Не вас вызывали.

— Да уверяю вас!..

— И не надо уверять. Лыков сам разговаривал.

— Когда?

— Только что.

— Вы… вы ошибаетесь, этого быть не может. Я приехала, потому что Лыкова нет в деревне, а разговор важный, срочный… Уведомление-то у меня в руках, его же мне принесли!

— Я сама соединялась с Жихаревым! — отчеканила телефонистка, и в ее голосе удивительно смешалась казенная интонация с деревенским певучим произношением. — Ваш Лыков преспокойно в школе сидит. И преспокойно ответил на вызов. Не знаю, гражданка, чего вы тут добиваетесь.

— Как же… как же так?

— Очень даже просто.

— Значит… это Лыков сейчас разговаривал?

— Я же объяснила!

— Девушка… а что он… сказал? — запинаясь, спросила Вера Ивановна и, еще не договорив, смутилась и поняла, что не стоило спрашивать.

— Мы не подслушиваем.

— Нет, нет… Простите… Просто мне важно, чем… кончился разговор.

— Если касается вас, дак узнаете! — несколько миролюбивей сказала телефонистка, возвращая Вере Ивановне талончик. — А то позвонить можно. Связь действует.

— «Моя милка заболела! — беспечно заливался Тимофей, сидя на подоконнике. — Из постели не встает! Дайте ножик повострее, а то шкура пропадет!»

Он, кажется, не разобрался, что произошло. Впрочем, и Вера Ивановна не сразу разобралась.

Только потом она сообразила, что все нормально и естественно. Лыков ушел с ребятишками на три дня. Сегодня как раз третий день. Не обязательно к вечеру должен был вернуться Дмитрий Алексеевич. Он вернулся к полудню. А тут восстановили связь, позвонил Серебровский, и Дмитрий Алексеевич ответил. Долгожданный разговор состоялся. Все нормально и естественно…

Опять Вера Ивановна представила себе ниточку провода, бегущую от деревни к деревне, через холмы, поля и реки. Да дальнем конце провода она увидела Славу Серебровского, — как небрежно он держит трубку, может быть даже прижимая ее плечом, а в руке карандаш, и Слава что-то записывает одновременно. И говорит он тоже небрежно, чуть снисходительно. А на другом конце провода, ближнем, Вера Ивановна увидела Лыкова. Заметно усталого, пропыленного, пахнущего смолой и табаком, заросшего рыжевато-пегой щетиной. Дмитрий Алексеевич держит трубку осторожно, как стеклянную, а отвечает хрипловато, быстро и все потирает коричневыми пальцами подбородок. И порой усмехается иронически.

Да, напрасно Вера Ивановна спрашивала телефонистку. Зря беспокоилась. Лыков не станет упорствовать… Точно так же, как раньше бывало, Дмитрий Алексеевич пойдет на уступку. Из великодушия… Он чувствует себя сильнее Веры Ивановне. То, что казалось ей слабостью в его характере, на самом деле ощущение силы и убежденности. И мягкость его от силы и убежденности…