Из детдомовской столовки выбежала напитавшаяся смена.

— Лидия Сергеевна, Михайлов обратно дерется!..

Шеренга прошествовала мимо Степана Авдеича, лица были повернуты к нему, глаза следили за ним, спотыкались ноги в сандалиях, башмачках, тапках.

— Лидия Сергеевна, он опять дерется!..

Степан Авдеич набрал в грудь побольше воздуха и навалился на рычаг.

У въезда в поселок висит на столбе необычный плакат. На нем нарисован мотоциклист, накренившийся в бешеном вираже; из-под заднего колеса летит пыль и что-то вроде длинных светящихся искр, будто из-под точила. А на заднем сиденье, обняв мотоциклиста за шею, возвышается зловещий призрак. Он весь прозрачен, словно выписан тоненькими струйками дыма, у него суставчатые костлявые руки, зубастый ощеренный череп с пустыми глазницами, на плечо вздернута острая железная коса. Надпись внизу поясняет: «Спутник лихача!»

Когда-то давно Леша подозревал, что на этом плакате изображен Вильям Козлов. У Вильяма такой же шлем, будто половинка гигантского яйца, и Вильям закладывает такие же сумасшедшие виражи. Единственно неподходящим, был призрак. Не катает Вильям Козлов подобных пассажиров. На заднем сиденье чаще всего трясутся поселковые девчонки, отнюдь не прозрачные и не костлявые; они визжат и охлопывают руками вздувающиеся платья.

Затем Леша случайно узнал, что на плакате изображена смерть, ни больше ни меньше. Оказывается, ее рисуют такой: прозрачный скелет с косой-литовкой через плечо. Узнавши это, Леша перестал обращать внимание на плакат. Сделалось неинтересно. Реальное содержание рисунка исчезло; смерть была понятием отвлеченным, вроде «Госстраха» или хранения денег на сберкнижке (о чем сообщали другие плакаты). В жизни много разных отвлеченных понятий.

Сейчас Леша, торопясь в поселок, равнодушно миновал зловещий плакат, уже несколько поблекший, выцветший от солнца и засиженный воробьями. Леша очень старательно бежал, не сбавлял вторую космическую скорость. Слишком важным было у него поручение. Застопорилась работа, и Степан Авдеич бездействует, дожидаясь Лешу.

Внезапно сзади накатили треск и лязгающий грохот; наклонясь на повороте, вынесся на дорогу мотоцикл Вильяма Козлова. За белой скорлупой шлема вспыхнули, блеснули рыжие волосы. Прижавшись к Вильяму, сидела на кожаной неудобной подушечке Наталья. Она не визжала, не охлопывала платья, но была на себя не похожа. Какая-то покорная, съежившаяся, маленькая… И мотоцикл, пролязгавший мимо, и эта покорная поза Натальи неизвестно почему напомнили Леше глупый придорожный плакат. Меньше всех иных девчонок смахивала Наталья на призрак, но плакат вспомнился, и что-то нехорошее, недоброе отчетливо в нем прочиталось. Видимо, Леша встревожился за Наталью. Не за то, что могла она расшибиться, угодить в аварию. А за то, что была не похожа на себя, как будто целиком сейчас зависела от Вильяма и подчинялась этой зависимости. Что-то неестественное было в таком подчинении. Опасное. Не может, не должна Наталья подчиняться!

Беспокоясь, Леша еще прибавил ходу, добежал до окраинной Парковой улицы, где пестрел разномастными кирпичами недостроенный Натальин дом.

Они стояли рядышком у калитки. Наталья прислонилась к забору, опустив руки, покорная, приниженная. Вилька Козлов ей что-то наговаривал, потом обнял за плечо. Она неуверенно отодвинулась. Он опять обнял и притиснул; Наталья отбивалась вялыми, неверными движениями, как пьяная.

Подбежав к ним, Леша еще сильней поразился тому выражению беззащитности, что было сейчас у Натальи. И она как будто не Лешу увидела, того самого Лешу, с которым час назад работала вместе и шутила, — она как будто чужого человека увидела. Испуг прочитался в застекленевших ее зрачках.

— Перестань… — просительным, слабым голосом повторяла она Вильке. — Перестань, не надо же…

— Ты зачем пристаешь?! — выкрикнул Леша на бегу. — Не трогай ее! Тебе говорят, не трогай!

Вилька неспешно повернул шлем с пустыми очками на лбу.

— О-о, вон кто явился… Жених, если не ошибаюсь?

Наталья дернулась, как от занозы. Хотела заговорить, но только прошипела что-то невнятно, боком протиснулась в калитку и пошла, заторопилась к дому тяжелой, совсем не балетной походкой.

— Жених, стало быть… — протянул Вильям, с привычной, небрежной уверенностью оседлывая мотоцикл. — Же-ни-шок… А по ком звонит колокол, знаешь?

Леше Противно было с ним говорить и смотреть противно, как он усаживается на лоснящееся скрипучее седло, как ерзает, примащиваясь плотнее. Леша перескочил канаву и быстро пошел прочь, скорее прочь, чтоб оказаться подальше от этого человека.

И прежде Леша частенько натыкался на противоречия, на всякие неразрешимые загадки. Жизнь была не такая, как ему представлялось. Но прежде было легко, все неразрешимые загадки Леша отодвигал в сторону, отбрасывал, забывал про них. Все дети так поступают. Жизнь от этого не делается лучше, но детям ничего больше не надо. А в последние дни Леша отчего-то не может поступать, как прежде. Не спасает счастливая детская бездумность. Загадки встречаются все чаще, и Леша прямо-таки ударяется о них. Он чувствует, что надо в них разобраться. Надо решить их. Отступить нельзя, обойти невозможно; появилась какая-то непреклонная, жестокая необходимость. Порою Леше невыносимо горько, обидно, что он не понимает каких-то вещей. И ему душно и тесно в самом себе, прежнем, и он мучительно вылезает из детской своей оболочки, как мокрая стрекоза из лопнувшего, ненужного чехла личинки. И до чего же нелегко вылезти!

Вот сейчас: что с Натальей случилось? Он подсознательно угадывает, что случилось недоброе, опасное. Но не может понять, откуда опасность, в чем она, как помочь Наталье. Он попробовал заступиться, и ничего не вышло, Наталья лишь разозлилась. Почему-то ей совестно стало, когда он подбежал. И почему Вильям Козлов сделался Леше так отвратителен? Так ненавистен? Леша сознает, что это какие-то взрослые, очень сильные чувства. Но неужели все взрослые чувства слепые?

Он поднялся на терраску к Степану Авдеичу, разыскал красные струбцинки. На голом столе мутно поблескивал наполовину пустой графин, разноцветные камешки в нем пестрели. Леше было известно, что налито в графин. Он видел, как пьет Степан Авдеич и другие тоже. Взрослые пьют, но безжалостно и брезгливо относятся к пьяным. Леша еще не умел ни того, ни другого. Пьяных людей он жалел, они казались ему больными. Встретив где-нибудь валяющегося пьяного, Леша помогал ему, тащил к дому. И не задумывался раньше, отчего это все, зачем? Не желал он задумываться.

Теперь Леша заметил графин, шагнул к нему. Внезапно сделалось жарко, страшно, дыхание прервалось и зачастило. Может, не зря это делают взрослые? Может, легче станет и понятней и хоть одна загадка раскроется?

Необходимо, необходимо узнать. Сейчас же.

Леша исподтишка оглянулся, не заметят ли бабы, стоящие у колодца, схватил тепловатый скользкий графин, налил почти половину стакана. С решимостью, злобой поднял его, поднес ко рту. И торопливо глотнул, чтобы не успеть напугаться.

В стакане была вода.

Самая обычная вода. Без привкуса и запаха. Леша прихлебнул еще, проверяя на всякий случай, — нет, простая вода была в стакане. Еще одна нелепость… Еще одна загадка… Да что же в конце концов творится с этими взрослыми?!

Леша припомнил, как лихо и красиво пил Степан Авдеич, у всех на виду, вот здесь, на терраске, и как люди ему завидовали. А он пил колодезную воду. Притворялся. Для чего притворялся? Для чего играл, как малолетний, с этим дурацким графином и камешками?

На какой-то миг Леше захотелось сбежать вниз по ступенькам, вынести графин во двор и всем рассказать правду. Пускай знают. Пускай сами попробуют и удостоверятся.

Он посмотрел сверху на баб, на всю длинную очередь с ведрами. Знакомые фигуры, знакомые лица. Оживленные, усталые, сердитые. Лица со старческими морщинами, как из смятой бумаги. Каемка запекшейся пыли вокруг ртов.