Он вообразил, как они засмеются. И что говорить будут, вообразил. Наяву, отчетливо услышал их голоса, причитания, хихиканье.

Ведь они не поверят.

Они добрые и относятся к нему ласково, благодушно и все-таки не поверят. Потому что Леша — чудной, странный. Над ним смеяться принято. Чудак Леша принес воду в графине. Спутал ее с водкой. Чудак Леша опять номер отколол. Лешенька, на свадьбу-то позовешь?..

А вдруг то же самое происходит со Степаном Авдеичем? Вдруг он очутился в Лешином положении? Он давно не такой, как чудится этим бабам, и соседям его, и всем знакомым… Он изменился, а люди этого не заметили. И Степану Авдеичу неловко и трудно, как трудно Леше, и он чувствует себя одиноким?

Это может быть. И тогда все сложнее, серьезней.

Наверное, самое плохое не в страхе заключено. Не в том, что боятся люди, звери, деревья и птицы.

Самое плохое, когда друг дружку не понимают. Когда нет языка у людей и деревьев. У человека с человеком нет языка. Оттого и страх появляется, и тоска, и бессилие, и одиночество. Все те слепые чувства, которые ставят Лешу в тупик. И не только Лешу…

Возможно, завтра он будет иначе думать. Завтра старые загадки повернутся другой, неожиданной стороной. И появятся новые загадки. Им нету числа. Они, как цепочка, тянутся из завтрашнего дня в послезавтрашний, дальше, дальше. В бесконечность тянутся.

Но они разрешимы.

Понять — это значит добавить что-то свое. Не просто узнать, увидеть, услышать, а свое добавить, собственное. И тогда не страшно, тогда можешь разговаривать со всеми живыми в мире…

Леша поставил графин на прежнее место, чтоб ничего не было заметно, запер терраску и пошел, размахивая красными струбцинками, обратно к детскому дому.

На Парковой улице все еще стоял мотоцикл. Когда осталось до него несколько метров, Вильям Козлов шевельнулся на сиденье, привстал и легонько толкнулся ногами. С выключенным мотором, неестественно тихо, беззвучно, мотоцикл поплыл навстречу Леше и затем повернулся мягко, заслонив дорогу.

Подходя к дому, Наталья услышала, что в комнатах ревет гармонь. Завывает и рявкает, как зверь лесной. Значит, вернулся отец из очередного похода и отводит душу. Может, подождать, не попадаться ему на глаза? Самой Наталье тоже сейчас муторно.

Она свернула незаметно к сараю; там, в кустах лопоухой смородины, прятался еловый шалашик, сделанный для младших сестер. Они здесь играли.

Наталья пролезла в шалаш, села на дощечку, заменявшую стул. Сестренок не было. Наверно, убежали к соседям, покуда отец бушует.

В зеленом игрушечном доме было тихо, красиво. Земляной пол сестренки старательно подмели. Расстелили газету на перевернутом ящике, поставили консервную банку с золотыми одуванчиками. Разложили цветные стеклышки, фантики.

Сюда, в этот шалаш, Наталья приходила плакать. Никто на целом свете не знает, что Наталья иногда плачет, как все обыкновенные люди. Даже сестренки не подозревают. А Наталья плачет. Порой бывает невмоготу, не спасает боевой характер, не спасают выдержка и физические упражнения по системе йогов. Надобно выплакаться. Поскулить беззащитно, по-девчоночьи.

Наталья уперлась локтем в ящик, положила голову в ладони. Защипало глаза, сами собой потекли слезы. Наталья плакала обо всем сразу. О том, что произошло у нее с Вилькой Козловым. Не смогла отказаться, когда подрулил нахальный Вильям на мотоцикле, начал говорить комплименты — пошлые, наглые, но почему-то приятные… И обнять себя позволила. А ведь это жутко, так жутко… Ничего не боялась прежде, а этого боится. Аж цепенеет вся… Плакала Наталья о том, что все больше и больше забот наваливается. Без матери очень худо. Все домашнее хозяйство держится на Наталье, подрастают сестренки, надо за ними следить, воспитывать. Вдобавок война с дедом, ссоры с отцом. Школьное учение. Балетная студия. И окаянный этот Вильям в придачу — вдруг не отвяжется, паразит. Закружит совсем голову… Плакала Наталья о том, что не перестает в доме взвизгивать и рычать гармонь. Шибко разгулялся отец. Сквозь каменные стены продавливается музыка.

В общем-то, из-за этих каменных стен все началось. Сгори они, подлые… В недобрый час придумал отец строить новый дом. Широко размахнулся: дом из кирпича, восемь на десять метров с мансардой. Мечтали родители, как будут вольготно жить, как начнут комнаты сдавать, наживаться…

Пять лет миновало, а дом не достроен. Голый, красный с желтыми рябинами, нелепый, торчит на краю поселка, будто конюшня. Сожрал все семейные капиталы, матери жизнь испортил, отца замучил. И только дед радуется, расхаживая по нештукатуренным комнатам, щупая корявые, занозистые перегородки.

Когда начали строиться, мать уволилась с завода. Зимой перебивается на временных службах, ранней весною — прощайте, мои дорогие, — летит на юг работать официанткой на курортах. Денежно, видите ли. Деньги, деньги… Из-за этих денег свихнулась, выпивать научилась, с отцом ругается, как вокзальная побирушка. Отец тоже сшибает деньгу. Регулярно налаживается в походы по деревням, чинит телевизоры. Теперь даже в захудалых деревнях телевизоры, но мастеров-специалистов мало еще, и отец пользуется этим. Он самоучка, никакой не специалист, чинит любой телевизор наугад, халтурно… Бывает, гонят его с позором из деревни. Второй раз не возвращается в те места, где однажды починку произвел. Боится. А домой приезжает мрачный, всех ненавидящий. Шибает от него сивухой. Ищет, на чем бы сорвать злость; другие мужики в такой момент дерутся, ломают мебель. Отцу жалко крушить свое барахло — хватает щелястую, старую гармонь и рвет ее, дергает… Изливает душу.

Даже дед исчезает тогда из дому.

Обо всем этом плакала Наталья, сидя в шалашике и дожидаясь, когда можно будет вылезти. Здесь хорошо было, среди бедных сестренкиных игрушек. Чисто, красиво. Почти как на сцене. Почему тянутся люди к искусству, к театру? По красоте соскучились… Плывут на сцене маленькие лебеди в кружевных чепчиках, нежная мелодия несет их и кружит; фанерные декорации выглядят прекрасней, чем настоящий лес, искусственная вода — голубее и чище. Выходит принц. Стекляшки на его жилете сверкают, бриллиантовые. Лицо вдохновенно. Смотрят на это люди и забывают о нестираном белье, домашних ссорах, пьянстве, деньгах, недостроенных домах восемь на десять метров…

Ну ладно. Понюнилась, хватит, пора и честь знать. Сестренки неизвестно где ошиваются, обедать давно пора, дела не терпят. Сегодня весь распорядок порушился. Нельзя, подруга! Вставай, борись. Если не прекратит отец свои загробные рыдания, придется воздействовать. Отец, конечно, с позиции силы будет разговаривать, но ничего, и это перенесем. Не первая зима на волка.

Наталья выбралась наружу. Потерла щеки, устраняя следы горючих слезынек. Сделала приседание. Вдох, выдох. За штакетником, на дороге, мелькнуло белое что-то… Мамоньки, шлем Вильки Козлова! Не уехал, проклятущий. Стережет. Прячется в засаде, как ястреб; понимает, что не способна Наталья сопротивляться…

Мамоньки, караул…

Опять, опять охватывает столбняк, безволие, сладкая апатия, тянет к нему, ироду нахальному, тянет, будто вниз головой с плотины… Что ж с ней такое? Что это делается, люди?! Рычит в доме, визжит и взлаивает гармонь, и не слышит ее Наталья; облака текут вечерние, сосны качаются, не видит их Наталья. Время идет. Не замечает его Наталья. И не стряхнуть, не сбросить с себя наваждение, горячий, ненасытный дурман…

В пролете ветвей, будто в конце длинного коридора, видит Наталья черно-блистающий мотоцикл, рубашечку клетчатую и шлем Вильки Козлова. Кто-то приближается к Вильке. Неуверенно приближается. Это чудак Леша Карасев, вот кто… Бывший жених, смешное, беззащитное существо. Натальино детство. Хотел сегодня заступиться, подбежал, заволновался. И помешал Наталье. Помешал, потому что совсем не желала она расставаться с Вилькой; прекрасно было стоять, обмирая от неизведанной жути, чувствовать влажную грязную руку на плечах…

Вильям Лешу окликнул. Тот послушно и тихо отвечает. Головой замотал.