Я шел медленно, подставляя лицо под капли и улыбаясь собственным мыслям. В эту весну у нас было много работы, мы отстаивали по полторы-две смены и ходили злые, невыспавшиеся. А теперь вот горячка кончилась, и можно будет отдохнуть и даже по вечерам поездить за город…

Навстречу попалась женщина. Она несла букет расцветающей желтоватой черемухи. Я не успел посторониться, и шершавые мягкие листья задели меня по лицу. На миг я ощутил полузабытый запах — такой свежий, холодящий, словно бы от сосульки, положенной на язык.

Я представил себе, как завтра или послезавтра слезу на пригородной станции и пойду бродить по лесу. Я непременно отыщу черемуху и привезу домой вот такой же тяжелый, шумящий букет…

Невдалеке передо мной катилась коляска. Тогда они часто встречались, эти коляски, состроенные из фанеры и велосипедных колес.

В коляске сидел безногий мальчишка. Покрасневшими грязными руками он подпихивал колеса за мокрые шины, и коляска толчками катилась вперед.

У перекрестка он задержался, завертел головой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь перевез его на другую сторону.

Людей поблизости не было. Я ускорил шаги, но все-таки опоздал. Мальчишка сам скатил коляску на мостовую и, напрягаясь, задвигал руками.

Все случилось быстро. Гукнув сиреной, из-за угла выскочил грузовик. В нескольких метрах от коляски он успел отвернуть, визгнули тормоза. Я кинулся к мальчишке и выпихнул коляску на панель.

Подбежал шофер, серые губы у него тряслись. Стала собираться толпа. Мальчишка молчал. Потом он лениво поднял голову.

Я ожидал увидеть в его глазах все, что угодно — растерянность, злобу, страх… Ничего подобного.

Глаза его были совсем равнодушны.

Они казались непрозрачными, и мой взгляд толкнулся в них, как в заколоченную дверь.

Я отшатнулся.

— Чего вылупились? — глухо сказал мальчишка и пихнул колеса. Разрезая толпу, коляска двинулась дальше. Я не пошел следом, а свернул в первый попавшийся переулок. Мне уже не хотелось вспоминать о черемухе.

Но неожиданно я встретил ее.

Старая, раскидистая, она росла в конце тихой улочки, доставая третьи этажи. Издали казалось, будто чистое летнее облако опустилось между домов. Подойдя, я остановился у склоненных веток. Кисти крупных цветов качались над самой головой. Их можно было трогать руками. Их можно было сорвать.

Я протянул руку. Эти цветы будут не завтра, а уже сегодня стоять у меня дома…

Надламываясь, ветка громко хрустнула. Я торопливо сунул ее за спину. Постукивая палкой, к черемухе подходил сутулый, худой старик. Сняв шляпу, он прислонился к стволу и словно задремал. Мне было слышно, как он дышит, — по-старчески посапывая.

Я отодвинулся и тут заметил еще двух человек. Они стояли прижавшись друг к другу, молоденький парень и девушка. Ни меня, ни старика они не замечали.

И еще я увидел окна. Настежь распахнутые окна в соседних домах. Дома словно тоже дышали, жадно и глубоко…

Я представил себе тех, кто живет на этой улице, и подумал — как удалось им сохранить черемуху? Не со слов, сам знаю: страшной блокадной зимой, когда в комнатах застывает вода и садится на стенках иней, чем не пожертвуешь ради крохи тепла, ради слабенького пламени в печурке? А огромное старое дерево — уцелело. Не в саду, не в парке — прямо на улице, никем не охраняемое… Неужто на пороге смерти своей заботились люди о красоте и ждали вот такой весны?

Мокрая шина коснулась моей руки. Рядом остановилась коляска. Мальчишка сидел в ней, задрав острый подбородок вверх.

Он не мог привстать, и ему было дальше всех до цветов.

Я вытащил из-за спины ветку и положил ему на колени.

Я опять увидел его глаза. Может, это в зрачках отражались белые цветы, а может, и свет из окон, но мне показалось, что глаза мальчишки блестят и не то плачут, не то смеются.

Вскоре случилось так, что я надолго уехал из города. А вернулся летом, как помнится, поутру, в тот удивительный час, когда солнце еще не встало, но уже озарены облака на востоке, чуть проступают тени, далеко ложась по земле, а воздух как бы дрожит и светится сам собою.

Я знал, что многое изменилось в городе, но все-таки не чаял увидеть его таким помолодевшим и прибранным. А свою улицу я попросту не узнал.

Чисты, светлы были ожившие дома, легли перед ними цветники, и виднелись цветы еще — на балконах и окнах, почти везде смеялись их глазастые рожицы; середину мостовой занимали ряды тонких, еще подвязанных деревцев-малолеток.

Помню, как впереди катилась машина-поливалка, распустив прозрачные крылья, и я шел за нею, смотрел на деревца, и мне казалось, что они, совсем как мальчишки, приплясывают под струями, задирая кверху зеленые свои ладошки с короткими пальчиками…

Так стала возвращаться ко мне моя сказка.

Было еще всякое — хорошее и дурное, радости и печали, но жить мне сделалось легче, потому что я знал: сказка жива и когда-нибудь придет насовсем.

И теперь вот, лежа в лесу у костра, вспоминаю я все, что было, думаю о себе, о Димке, о черемухе, о цветах и деревьях в моем городе, и ощущаю, что сказка-то и не могла погибнуть. В самые лютые дни, в самое черное время все же отыщутся люди, которые смогут удержать ее, сберечь до весны, а потом вернуть остальным.

И, рано или поздно, сказка вернется. Она придет ко мне, к Димке — ко всем тем, кто еще глядит на мир незрячими, наглухо забитыми глазами.

Она все равно возвращается.