Эх, надо завтра рассказать ребятам, что дед ни фига не видит, что собака у него — дура набитая, что можно спокойно забраться в сад, цветов нарвать каких угодно и всех карасей выловить… Будет потеха!
Веня засвистел, сунул руки в карманы и пошел небрежной, залихватской походочкой. Все-таки Веня утрет нос мальчишкам. И Шурке Легошину утрет, и Сахе, и Кирееву Ильюшке, и всей прочей мелкоте. Будет потеха!
Он шел, и старался радоваться, и делал веселое хулиганское лицо. Но радости отчего-то не получалось. Что-то мешало. Что-то не так было во всей этой истории… Не похож дед Борис на спекулянта, вот что. Веня сам видел, как дед экономит пятаки и гривенники. И не для торговли посажено пробковое дерево. И озеро игрушечное сделано не для торговли. Это каждому ясно!
Веня оглянулся еще раз, вдалеке, над пыльным в лишаях забором поднимался желтеющий в сумерках легкий кружевной купол. Феллодендрон амурензе. Пробковое дерево.
Веня побежал обратно за угол, спустился в канаву и стал искать ягоды, что недавно выкинул. Он их найдет, эти черные ягоды, и посадит, вот что. Пускай не на участке. Можно посадить у дороги, на краю лужка перед домом. А дерево все равно вырастет.
Веня осторожно брел по канаве, выворачивая ступни, чтоб не порезаться на битом стекле. Он раздвигал шуршащие метелки конского щавеля, отводил в сторону бурые лопухи в потеках мазута. Воняло из канавы, несло гниющей костью и прелой бумагой. Хрупкая, ржавая колючая проволока торчала, полузасыпанная, старалась уколоть. А Веня, пригнувшись, упорно искал, искал…
Он чуть не пропустил, чуть не прозевал золотистое перышко, вдруг мелькнувшее среди травы. Оно показалось на миг, качнулось, исчезло… Что такое?! Веня раздвинул траву…
Маленькое пробковое дерево, с вершок ростом, пряталось под лопухами. Нет, Веня не ошибся! Действительно — пробковое дерево! Вот они, эти перышки, Веня узнал их!
Как оно умудрилось тут вырасти, на пустыре, в захламленной канаве, полной ржавых железяк, битых поллитровок, рваных калош и тряпья? Может, ветер занес подсохшую черную ягоду? Может, птица обронила?
Веня разглядывал хилое деревце, сидя на корточках, и полосатые, остервенелые осенние комары, вылетевшие из травы, стаей кружились над ним и трубили. Веня их не замечал. Он думал о том, что это деревце — не единственное. Каждую осень и ветер, и птицы разносят семена из дедовского сада, и теперь во многих местах — на пустырях, по канавам, по дорожным обочинам — растут маленькие деревца. Поднимается из травы невиданный, удивительный пробковый лес. Настоящий пробковый лес!
Только люди пока еще не видят его.
ПОЖАР
Сухой треск и гулкие, отчетливые выстрелы над деревней, — будто вразнобой, торопливо палят из охотничьих ружей. Вполнеба стоит зарево, снизу солнечно-желтое, выше — фиолетовое, еще выше — грязно-серое; кипит и всплескивает рыжий с подпалинами дым, и рыжие длинные искры пучками, роями несутся по ветру, завиваются огненной метелью.
Горит дом Саши Лопатина.
Вблизи дома, где опахивает жгучим воздухом, где нестерпимо светло, как под лучами прожекторов, мечутся серебряно-черные фигуры людей. Сквозь пальбу и треск слышен командирский голос Семена Забелкина: «Р-раз, два — взяли!.. Еще — взяли!!» Забелкин молодец: первым заметил горящий дом, выскочил на шоссе, остановил машину и домчался на ней до почты, чтобы вызвать пожарную команду. Потом вернулся, организовал людей — и теперь под его началом мужики ломают забор и сарайчик, расчищают въезд для пожарных машин.
Позади Забелкина толпятся простоволосые бабы, ребятишки, наспех одетые, молчаливо-испуганные; они жадно смотрят в огонь, неотрывно, завороженно, будто их притягивает этот громадный костер. И только отступают на шаг, когда внезапно дохнет, обдаст невыносимым жаром.
Из соседних домов вытаскивают мебель, узлы в простынях; Зуев вывел корову, и она, привязанная к телеграфному столбу, дергается, встает на дыбы и ревет. На крыше легошинского дома сидит, как всегда спокойный, невозмутимый Егор Легошин — окунает в ведро веник и прихлопывает, гасит сыплющиеся искры. А брат его Васька, ощерясь, яростно рубит молодые березки и сосенки у канавы — боится, как бы не пошел огонь по деревьям…
Поздно заметили беду. В десятом часу вечера безлюдна деревня: кто, одолевая дремоту, досиживает у телевизора, а кто уже спать лег. Загоревшийся дом стоит на отшибе, почти не видать его за деревьями, за глухим кустарником. Лишь когда пламя поднялось до самой крыши, когда гулко, ружейными залпами начал стрелять раскаленный шифер — только тогда выскочил на улицу Забелкин, ахнул, поднял тревогу…
Дом уже не спасешь. Объят огнем со всех четырех сторон, пламя снаружи, пламя внутри, жаром выдавило посиневшие мутные стекла… Сквозь пустой четырехугольник окошка видна внутренняя стена, вся как будто из раскаленных углей, прозрачная, ослепительная, и на этой стене — отчетливый черный силуэт подвешенного на крюк велосипеда.
— Ну, гвоздя не останется!.. Все дотла! — говорит Забелкин, размазывая сажу и пепел по мокрому лицу.
Его спрашивают то и дело:
— А где хозяева-то? Лопатины где?
И всякий раз с нескрываемой злостью, ядовитым голосом отвечает Забелкин:
— Где? Небось по театрам сидят! Развлекаются!
Непрерывно звоня в колокол, подходит-наконец длинная пожарная машина; в ярчайшем свете остро, пронзительно блестят ее никелированные фары, поручни, зеркальце сбоку кабины; мокро сияет красная цистерна. Трое топорников, круша сапогами кусты, разматывают белый потертый шланг.
— Качай!..
Где-то в чреве машины захрипел насос, плоская лента шланга взбухает, расправляется; рваная струя воды хлещет по стене. Мгновенный взрыв — в том месте, где вода касается раскаленных углей, — мгновенный взрыв, шипенье и треск, и розовый светящийся пар застилает стену…
— Книзу направляй! — кричит Забелкин пожарнику, держащему шланг. — Лупи книзу, говорят!.. Куда бьешь, дура?!
Пожарник молча отпихивает его, надвинув каску, ухватив покрепче шланг квадратными несгибающимися рукавицами, шагает ближе к дому, в самое пекло, совсем исчезает в клубящемся пару.
Подъехали на мотоцикле два милиционера. Обошли, сосредоточенные, вокруг горящего дома, заглянули в полуразрушенный сарай, в дощатую уборную, посветили карманным фонариком. Теперь стоят отдельно от толпы, тоже глядят в огонь, переговариваются:
— От электропроводки, наверно.
— Тут везде провода на соплях…
— Как еще вся деревня не сгорит, удивляться надо.
— И сгорит. Дождутся.
— Смотри, велосипед на стене.
— Гоночный? Нет, вроде дорожный…
— Вроде.
— Вчера сын из переднего колеса восьмерку сделал… Чинить не успеваю, курочит и курочит.
— Давай отойдем, Крыша как бы не рухнула…
— Не, ничего.
Глохнет насос в пожарной машине, обмякнул пружинистый шланг. Из рассеивающегося пара, из розовых его клубов, как привидение, опять возникает пожарник; он отходит назад, кладет брандспойт на траву.
— В чем дело?!
— В том. Вода кончилась.
— Как это — кончилась?! — кричит подбежавший Забелкин. — Не успели начать, уже кончилась?!
— В цистерну-то два кубометра входит, — объясняет шофер с пожарной машины. — Это на десять минут. Теперь заправляться надо. Где у вас водоем?
— Пож-ж-жарнички! — содрогаясь от возмущения, кричит Забелкин. — Одну машину пригнали! И то на десять минут! Хороши порядки, нечего сказать!
— Не ори, — хмуро советует горбатый, похожий на большого филина шофер. — Поменьше дери глотку, понял?
— Не учи меня! Дрыхнете круглые сутки! Вон какую морду наспал: шире масленицы!
— Тебе б так поспать, — говорит шофер. — Прошлую ночь — три вызова. Позапрошлую — три. И нынче еще неизвестно, сколько будет… Люди с ног валятся, а ты… эх!
— Легошин! — приказывает Забелкин ухмыляющемуся Ваське. — Покажи им, где пруд. А то заблудятся, пожарнички…
Пока цистерна едет на околицу деревни, пока заправляется и приезжает обратно, пожар вновь набирает силу. Вновь розово-прозрачны огненные стены, жидкое слепящее золото плещет в четырехугольниках окон; с протяжным ревом, с гулом уходят кверху потоки пламени, срывают со стропил накаленные, лопающиеся плитки шифера.
