Ширится освещенный круг, все дальше отступает толпа. И никто из деревенских не видит, что на дороге появились хозяева горящего дома, муж и жена Лопатины.

Извечен страх перед пожаром у деревенского человека, извечно считался пожар самой лихой бедою; гибнет кров, хозяйство гибнет, пропадает годами нажитое имущество — как удержать отчаяние! Безумеет человек, заходится в крике, себя не помнит…

Но вот эти двое — муж и жена Лопатины — стоят сейчас, как посторонние. Будто не их дом горит. На очкастом, худом лице Саши Лопатина можно увидеть испуг, виноватость, неловкую растерянность; испугана и растеряна Люба Лопатина, — но оба молчат, и незаметно горя великого, незаметно безумного отчаяния…

Дом Саше Лопатину достался по наследству от умершей тетки. И поговаривали даже, что не очень-то хотел Саша принимать наследство, — жена повлияла, жене нравился свежий воздух. Из подмосковного общежития Лопатины переехали в деревню, все имущество свое привезя на стареньком, криволапом и шелудивом «Москвиче». И началась у молодых Лопатиных сельская жизнь, — непонятная жизнь, удивлявшая всех ближайших соседей.

Лопатины не стали ремонтировать постройки, не стали обрабатывать участок. Запущенный дом и запущенный сад оставались такими же, как при тетке. Странно было смотреть на эту большую усадьбу, совершенно заросшую малинником, кустами рябины, узловатыми березками на черных ножках. Бревенчатый некрашеный дом тоже был заросший, заплетенный диким виноградом, — его сухие стебли свисали прядями, как нечесаные волосы. Бузина росла из трещин фундамента, а на шиферной крыше, в дырявых желобах, забитых мусором и трухой, поднялись метелки иван-чая, цвели хилыми розовыми звездочками. Но Саше Лопатину, кажется, это запустение нравилось.

Внутри дома он тоже не сменил обстановку. Как стояла в комнатах теткина убогая мебель, топорная мебель, сработанная деревенским плотником, — лавки, столы на козлах, дощатые посудные полки, так и осталась. Единственную вещь добавили молодые Лопатины: старинное мягкое кресло с ушами, музейное кресло, все в бронзовых накладках и завитушках; нелепо и дико выглядело оно среди убогих лавок. Да еще жена Саши развесила по стенам замысловатые древесные корни. Один корень был похож на змею с кошачьей головой, второй — на танцующего человека, третий вообще ни на что непохож, абстракция.

Вернувшись с работы, Саша вытаскивал на двор свое нелепое музейное кресло, ставил где-нибудь в лопухах и ложился в него со школьной тетрадочкой в руке… Он мог лежать часами, только иногда записывая какую-то строчку, какое-то слово, — было похоже, что от нечего делать Саша сочиняет стишки. Непроницаемо-безмятежным было его незагоревшее, бледное лицо с пепельной негустой бородкой; сдвинуты на лоб очки, близорукие глаза сладко прищурены… Фигура, изображающая покой.

Жена Саши, тоже очкастенькая и тоже худая, любила бесцельно бродить по участку. Составляла букеты из сухих веточек, из репейника, даже из крапивы. Была растеряхой, везде забывала свою одежду, книжки, журналы, туфли; нередко какая-нибудь модная кофточка, брошенная на скамейку, так и мокла под дождем.

Отдохнув, молодые Лопатины играли в бадминтон. Люба выносила из дому лакированные ракетки, пестрые хвостатые мячики, и вот — двое взрослых людей, неистово хохоча, гонялись и прыгали за мячиком, поправляя сползающие очки.

По воскресеньям они уезжали в лес, на озеро. Дряхлый шелудивый «Москвич» от стартера не заводился, Саша с Любой толкали его руками, спихивали с горки; окутавшись дымом, скрежеща и подвывая, «Москвич» натужно выползал из деревни. А возвращались всегда с пустыми руками: ни грибов, ни ягод не привозили из лесу. Наверное, они даже не старались загореть, как стараются обыкновенные дачники, — ходили такие же бледные, как и весной.

Недолго сколотить для автомашины гаражик или навес, но Саша и этого не сделал. Загонял «Москвича» в кусты, в дикие заросли, будто корову, и еще больше облуплялся, шелудивел «Москвич», просто-таки завивались на нем лохмотья краски. Наконец, он совсем отказался служить. Лопатины не горевали долго, купили велосипед, один на двоих. Все равно уезжали по воскресеньям — Люба впереди, на раме, а позади, согнувшись, растопырив острые колени, невозмутимый Саша.

Узнав, что Саша по профессии — агроном, сосед Забелкин пришел его навестить. Дружба с агрономом, кроме всего прочего, сулила хозяйственные выгоды: у Забелкина культурный сад, и Саша может дать полезную рекомендацию, у Забелкина нужда в саженцах и химикалиях, а Саша, конечно же, имеет связи… Забелкин был отечески ласков, говорлив, как ручеек.

— Ну, — сказал он, — наконец-то! Наконец дождался участок хозяина! Веришь, Сашенька, сердце кровью обливалось, когда на это запустение смотрел… Тетка твоя больная была, понимаю, но все-таки дура, царство ей небесное. Участок — дно золотое! Разве можно так к нему относиться?! Вон ко мне на усадьбу загляни или к Гусеву… Без научной основы, а сделали райские уголки! Трудно, конечно! Но без труда — не вынешь рыбки из пруда!

Саша стоял напротив Забелкина, слушал, опустив на грудь голову; за стеклами очков глаза его казались расплывчатыми, задумчиво-отчужденными; он как будто не вникал в смысл разговора. И пройтись по забелкинскому саду отказался.

— Я не специалист, — проговорил он со вздохом. — Все равно не пойму.

— Но ты же — агроном?!

— Луговод.

— А-а-а… Значит — по травам? — сказал Забелкин. — Травопольщик, значит? И — ничего? Держишься?

— Держусь, — ответил Саша. — А что?

— Жмут на вашего брата!

— Ничего, как-нибудь.

— Слушай, а это действительно вредная вещь — травополка или так, под настроение попали? Что ученые-то говорят, умные головы?

Саша улыбнулся, повертел на рубашке пуговицу (между прочим, дешевенькая рубашка, из штапеля).

— Тут длинная история, — сказал он.

— Понятно. Ну, небось свой участок вскопаешь? Траву не оставишь?

— Да оставлю. Пускай растет.

— Ага-а!.. Значит, под задернением все-таки лучше? Выгодней?

— Я, правда, не знаю… Я ведь для другой цели.

— У-ух, жук! — с грозной похвалой и завистью сказал Забелкин. — У-у, хитрован! Говори прямо, от меня нечего скрывать. Да от меня и не скроешься! Я, брат, как рентген! Знаю: небось под задернением выгодней! Посмотрю, перейму опыт… Кстати, будешь саженцы доставать, меня поимей в виду.

— Какие саженцы?

— Яблоньки, грушки, вишенки. Говорят, карликовые яблони теперь в моде… Достанешь карликов?

— Нет, я, пожалуй, не смогу.

— Может — через супружницу? Она у тебя чем занимается?

— Цветами.

— Кхе-кхе… Не дома, не дома! На работе!

— Я и говорю: цветами. Она люпин изучает, есть такой цветок.

— Это что же — все время изучает? Один цветок?!

— Да. Будет диссертацию защищать.

— Ну, жуки-и!.. — протянул Забелкин даже несколько оторопело. — Внедрились! А платят-то много?

— Немного.

— Значит, прирабатываешь? В тетрадочку-то чего пишешь? Статейки? Знаю — статейки! Публикуют?

— Нет, я для себя пишу. Ну, о травах.

— Зачем?! Ведь — не напечатают! Еще в карикатуру попадешь!

— Просто мне нужно. Для себя.

— Просто? — сказал Забелкин задумчиво. — Для себя? Н-да… Дела. Ну, ничего, теперь поправишь финансовое положение. Только руки приложить! Хочешь, отличной рассады уступлю? Клубники?

— Да нет, — ответил Саша. — Я ведь сажать не буду. Так оставлю.

— Что оставишь?

— Ну, все. Сад, участок.

— В таком виде?!!

— Ага.

— Ты — серьезно? — Забелкин даже слегка присел, заглядывая Саше под очки. — Шутишь, мил человек?

— Честное слово.

— Такой участок?! И не станешь обрабатывать?!

— А зачем? — сказал Саша. — Нам на житье хватает.

— Хватает?

— Ага.

Забелкин побарабанил пальцами, напевая: «Утро туманное, утро седое…» — приковал Сашу взглядом:

— Войны боишься?

Саша изумленно захлопал ресницами, — было видно, как они скребут по стеклам очков.