Женя смотрит на все это, а я вспоминаю, как он говорил мне умудренно, со снисходительной откровенностью: «Ребенку, знаете, и колыбель кажется просторной, но когда вырастешь — мир становится тесен…»

Тесна сделалась Жене деревня Буркино. Пока был мальчишкой, неисследованной страною казался этот маленький дворик; таинственны и чудесны были сады, рощицы, тихая речка Воря, необъятны были окрестности… Все кончилось. Вырос мальчик, целый мир у него под ногами.

Никто не осудит Женю. Он уходит, как многие ушли из деревни Буркино. Кто — на ученье, кто — на работу, кто — в более веселые места. И Жене повезло: поступил в ансамбль песни и пляски, стал артистом, за границу поедет. Теперь в Москве комнату получил…

— Четыре пятьдесят! — кричит от машины Шурка Легошин. И суматоха в доме еще усиливается.

Повезло Жене. Многие хотели бы переселиться, да не могут. Существуют безо всякой перспективы; живут — не знают, что будет завтра.

Завтра, может быть, исчезнет деревня Буркино с лица земли. Все ближе подвигается к ней громадный машиностроительный завод; когда-то был он далеким, из-за рощи труба не выглядывала, и чуть слышен был, едва доносился по утрам гудок. Теперь неудержимо расширяется завод, перешагнул через шоссе, захватил колхозное поле, где на памяти Жени капуста росла, где мальчишки драли горох; над рощей встали бетонные корпуса, подъемные краны; теперь слышны в Буркине и грохот железа, и рев двигателей; пелена дыма зависает над деревней, и уже совсем близко, почти вплотную, строят поселок для заводских рабочих… Вполне возможно, что лет через десять будет тут современный небольшой город — с магазинами, стеклянными кубиками парикмахерских, с неоновой рекламой, с модными девочками, гуляющими по асфальтированной набережной. И назовут это культурное поселение Звездоградом — юный город Звездоград…

— Четыре шестьдесят пять! — кричит Шурка Легошин.

Мать Жени Высоцкого тоже уедет. На Украину переберется, к старшей дочери. Дом хотели продать; все лето на телеграфных столбах выцветали от солнца объявления, написанные карандашом. Желающих купить почти не было. А кто приходил, так оставался недоволен. С виду еще крепкий дом, а тронь его — начнет сыпаться; вон на чердаке будто мучной пылью запорошено, шашель, жучок-древоточец… Нет, нельзя трогать дом с места.

— Четыре семьдесят пять! — кричит Шурка Легошин.

Женя уходит в дом и через несколько минут возвращается совершенно одетый, в пиджаке с разрезами, при галстуке. Сзади торопится мать, несет клетчатый разбухший чемодан; сестра Олимпиада тащит корзинку с яблоками и трехлитровую банку огурцов; соседки, помогавшие укладывать вещи, тоже поспешают сзади, несут увязанную постель.

Таксист с равнодушным, непроницаемым лицом открывает багажник. «Тут у вас чисто? Не испачкаем?..» — суетливо спрашивает мать, а таксист, не отвечая, привычно кидает вещи в багажник, уплотняет, приминает, с маху захлопывает крышку.

— Ну… — говорит мать, снизу вверх глядя на Женю. — Попрощайся. Все-таки родной дом… Сколько прожили… — У матери дрожит подбородок, она утирает губы. Мать растеряна, подавлена, — наверно, ей кажется, что проводы неудачны, что-то вышло не так, самое главное забыто, упущено… Но уже поздно поправлять. Стучит в машине счетчик, ждут провожающие, соседи стоят у калиток, смотрят. И мать, конфузясь, сердясь, еле удерживаясь от слез, повторяет: — Ну, прощайся же!.. Прощайся!..

Теперь я вижу, что и Женя торопится. Ах, как хочется мне, чтоб он сейчас опомнился, хоть на минуту опомнился… Нет. Женя раздражен: слишком затянулись сборы, почти пять рублей на счетчике (не очень-то выручил Шурка Легошин), — Жене поскорей надо отделаться от родных и соседей, поскорей кончить слезную процедуру — это прощанье с родным гнездом.

— Хорошо, матерь, хорошо, — говорит он быстро, успокаивающе и обнимает за плечи мать и сестру.

— Да обойди дом-то… Последний раз…

— Ладно, мать. Не стоит. Может, еще заеду на днях.

— Хоть с Дозором-то попрощайся! Слышишь, он лает?

— Ладно, матерь. Будьте здоровы!

Мать смотрит на него, не решаясь обнять при людях, а затем приникает к нему вся, повиснув на его плечах, трется мокрой щекой о пиджак, всхлипывает, хочет сказать что-то — и не может… Он тихонько снимает с себя ее руки, отодвигается: «Ну, мама… ну, ей-богу…» — и откровенное нетерпение в голосе.

Таксист разворачивает машину. Пригибая бампером траву, стреляя колечками дыма, «Волга» вылезает на дорогу, медленно идет по ней. Таксист ерзает на сиденье, садясь половчее.

— Ну, прощайте!

Женя догоняет машину, открывает дверку, ныряет внутрь; дверка захлопнулась, мягкий рывок, «Волга» берет разгон…

— Женя!.. Женя, подожди!.. Я забыла, Женечка! Ольга, беги, задержи его! — мать кидается к дочери, протягивает руку за машиной.

— Стой!! — радостно вопит Шурка Легошин. — Забыли чегой-то!..

Мать суетливо бежит в дом; видно, как она задыхается, как прихрамывает от спешки; платок сбился на затылок, растрепались волосы. Она взбегает на крыльцо, помогая себе руками, подтягиваясь за перила; соседки бегут следом на всякий случай.

«Волга» затормозила; Женя, беззвучно ругаясь, выскакивает на дорогу и шагает назад, к воротам. Вот, наконец, появилась из дому мать. Я вижу что-то в ее зажатом кулачке — это деньги, несколько рублей, сложенных так, как дети складывают фантики.

Женя встречает ее на дороге, укоризненно качает головой, смеется, но потом все-таки берет деньги. И несколько секунд мать и сын стоят на белом песчаном шоссе, друг против друга, — невольная заминка, когда говорить больше нечего, а разойтись неудобно. Мать оборачивается к дому, Женя машет рукой…

Догоняет машину, и «Волга» скрывается за поворотом.

…Вот соседи разошлись по своим дворам, убежали мальчишки, мать вернулась в дом. Пуста улица. Мы с Шуркой Легошиным бредем по дороге, загребаем ногами горячую пыль.

— Везет людям! — говорит Шурка. — Мне бы так…

А я представляю себе, как радуется сейчас Женя Высоцкий, как он облегченно-спокоен, благодушен; закуривает сигарету с фильтром, открывает в машине ветровичок, смотрит на последние проносящиеся мимо домишки, на текущие назад кривые заборы, белье на провисших веревках, глинистый пруд за околицей, где лежат рассохшиеся бочки и берега пестры от гусиного пуха, — и уже счастливо, свободно повторяет самому себе: «Прощай, прощай…»

А счетчик бьет, все, все подсчитывает.

Он скользнул по взлетной дорожке, набирая скорость, все реже и реже качаясь, переставая вздрагивать, словно бы застывая в своем внутреннем спокойном и мощном напряжении, задрал нос и круто пошел кверху, оставляя позади рваные потоки воздуха и сетчато-черный, прозрачный шлейф дыма. Мы смотрели, как он уходит.

Мальчики, навалясь животами на перила ограждения, спорили, кому вести этот самолет. У них была такая игра: «Чур, это мой!» — «Нет, теперь моя очередь, моя!» И тот мальчишка, чья наступала очередь, взбирался верхом на перила, брал руками невидимый штурвал, тянул его на себя. «Набираю высоту!.. — выкрикивал он. — Еще набираю! Ложусь на разворот… Выхожу на курс! А ты не толкайся, не толкайся! Не мешай!»

Они играли со знанием дела, эти мальчишки. Невесть откуда набрались они специальных словечек, технических терминов, и великолепно было, когда какой-нибудь восьмилетний мальчик, рыжий и шепелявый, совершив первоклассную посадку, слезал наземь со своих перилец и говорил небрежно:

— Где механик? У меня бустер-помпа засорилась.

Третий день играли мальчишки, и было незаметно, чтоб игра им надоела.

А мы, взрослые, третий день томились, изнывали от безделья в этом аэропорту. Мы ждали самолета на Север, но рейс все откладывался. Не было погоды.

Здесь, над нами, простиралось ясное небо, уже чуточку выцветшее июньское небо; лишь к полудню возникали на нем редкие облака, почти не заслонявшие солнца. Вскоре они пропадали, таяли, и опять до вечера был чист и необъятно просторен жаркий небесный купол, постепенно наливающийся дымноватой, с чернильным оттенком синевой. Было трудно представить, что за какую-нибудь тысячу километров отсюда, на расстоянии двух часов полета, еще крепко лежит снег, зима продолжается, метельными языками заносит аэродромы. В это не верилось, и мы, злые, уставшие от ожиданья, тоскливо провожали глазами каждый уходивший самолет.