— Варька! — закричала мать из кухни. — Варвара!.. Где ты есть?

— Вот я.

— Соль кончается. Сбегай в магазин, возьми пачку.

— Заказ принят, — сказала Варвара.

— Выполняй.

Мать стояла возле плиты и смотрела на пластмассовый тазик с рыбой. Тазик был порядочного размера. Но застывше-склизкие, жестяного цвета рыбины едва помещались в нем.

— Понимаешь, — проговорила мать задумчиво. — С этим что-то делать надо…

— Надо что-то предпринять?

— Именно. А то ведь они сдохнут. Отцу обида…

— Они и так дохлые!

— Нет, они снулые.

— Чего, чего?

Того. Предполагается, что пойманная рыба засыпает. Понятно? Она не дохлая, она спит.

— А если сдохнет, то какая получится?

— Давай про это не будем, — сказала мать. — Давай не будем. Знаешь, я попытаюсь их засолить. В конце концов ведь бывает же соленая рыба! Вот я и посолю. Чем мы, собственно, рискуем? Пачкой соли, которую ты принесешь. Каким-то гривенником… А вообще, Варвара, не могла бы ты попросить отца, чтобы он меньше ловил?

— Он не послушается.

— А ты добейся. Ты женщина.

Варвара поглядела на мать с любопытством. Поразмышляла, наморщив лоб.

— Ты ведь сама женщина.

— Увы, — вздохнула мать и дотронулась пальцем до рыбьего хвоста. — Не чувствую.

— Объясни.

— Это невозможно.

— А ты попробуй!

— Ну… быть женщиной… это состояние духа. Особенное такое. Прекрасное. Когда все на свете можешь, когда все подвластно. Пожелаешь — и солнце на небе остановится. Понятно тебе?

— А чего не понять? — сказала Варвара искренне.

— Не ври, как не стыдно.

— Я и не вру.

— Ничего ты не понимаешь. Я сама разобралась в этом слишком поздно. Но ничего… Может, я еще вернусь в это состояние. Может, вернусь. И отец будет поменьше ловить рыбы.

Мать вытерла палец передником, достала сморщенную сигарету, размяла ее. Потрясла спичечным коробком — он не отозвался, молчал.

— Спички в этом доме когда-нибудь заведутся?

— Не исключено, — сказала Варвара.

— Вот тебе гривенник на соль, вот гривенник на спички, вот тебе женская волшебная сумка-авоська. Марш!

— А ты без меня не кури.

— Варвара… Нос не дорос! Отправляйся мигом, пока рыба еще спит. Не дай бог, она перейдет в другое качество.

— Да что ты, — рассудительно сказала Варвара. — Не горюй, прорвемся.

За ночь дорожку перед домом укрыли кленовые листья. У них были морщины: будто каждый лист сначала смяли в кулаке, а потом снова разгладили, не очень аккуратно.

Листья падали и сейчас — от малейшего вздоха, от колыхания, просто оттого, что птица взлетит с ветки. Падали по-разному. Вот небольшой зубчатый лист вдруг встанет на ребро — и мгновенно спикирует вниз, и ткнется в землю черешком, похожим на клюв. А вот громадный пупырчатый лист, апельсиново-розовый, поплывет, качаясь челноком, медленно поворачиваясь, вспыхивая на солнце, просвечиваясь насквозь, как абажур, и опустится наземь легчайшим, затухающим скольжением.

А вот, крутясь игрушечным пропеллером, наискось промелькнет одинокая крылатка — спелое кленовое семечко. Маленький летчик в пергаментно-зеленом самолетике. У него первый полет в жизни. Первый и последний.

Варвара шла по дорожке. Ослепительными были еще живые, шевелящиеся на земле листья. Вдвойне ослепительными они были наверху, на ветках. И уж совершенно ослепительным было сентябрьское небо.

Оно словно бы расширялось, не вмещая в себя весь солнечный свет и блеск, оно раздвигалось, растягивалось. И в зените, в центре купола, голубизна была так тонка, так прозрачно-сияюща, что становилось невозможно на нее смотреть. Голова кружилась.

Внезапно в этой прозрачной голубизне сверкнула стальная игла. Верней, одно лишь острие. Оно вспыхнуло и пропало, но за ним прочертился тоненький след.

Стальная игла тащила за собой снежно-белую нитку. Поначалу эта нитка была тугой и напряженной, а затем, как шерстяная, начинала постепенно раскручиваться, медленно расплетаться на пряди, расслаиваться волокнами…

Варвара смотрела на самолет, прикрыв глаза обеими ладонями. Там, в самолете, был ее отец.

Если бы прошивали небо три самолета, пять, десять, Варвара безошибочно отыскала бы тот, в котором находится отец.

Она видела сейчас отцовское лицо в гермошлеме с зеленоватым защитным фильтром, острые скулы, глаза и губы казались, затушеванными, почти черными, и только полоска зубов фосфоресцировала неожиданно ярко.

Она видела отца в низком пилотском кресле с заголовником; кресло будто бы охватывало его, обнимало, приклеивалось к мерцающей ткани высотного костюма. Она видела и этот костюм, мускулы резиновых трубок по бокам и плечам, тугую шнуровку…

Все это было ей незнакомо. Отец никогда не брал ее на аэродром, не показывал кабину самолета. Но она видела сейчас это четко и явственно.

Она ощущала, что отцу трудно. Очень трудно. Весь он собран, сжат, сосредоточен; все внимание его — на приборах, где сыпь желтых, зеленых, белых и раскаленно-красных лампочек; он ничего не слышит, кроме команд с земли, звучащих в его шлемофоне, и ровного, сильного, свистящего гула двигателей внизу, где-то под пилотским креслом.

Отец не замечает сейчас многокилометровой бездны под самолетом, не замечает осенних подпаленных лесов, прямоугольниками распаханных полей, брошенных, как костяшки домино; не замечает отчетливо проступающих на рыже-зеленом фоне извилистых рек и озер — они будто вырезаны из алюминиевой фольги. Не замечает отец коптящую, грязную дымку над городами и сами города, похожие на угасающие костры.

И она ушла из отцовской кабины, вернувшись на землю, встала на садовую дорожку, чтобы не мешать отцу.

«Как хорошо, — безотчетно подумалось ей, — что сегодня мать не дежурит на коммутаторе, и не будет звонить на аэродром, и не будет спрашивать у знакомых, как отцовский полет. И не узнает, что отцу было тяжело, ничего не узнает, страх и тревога не коснутся ее…»

Варвара обернулась.

Мать, выбежав на крыльцо, тоже заслоняясь руками от солнца, смотрела в небо, в просвет между ветвей.

Улицы военного городка были засыпаны листьями. На перекрестках лежали целые шевелящиеся вороха, и брезентовый, застиранный дождями газик, пронесшийся к аэродрому, поднял за собой шумную цветную метель.

Варвара остановилась на перекрестке. Продуктовый магазин был по левую руку — вон за кустарником, за дощатыми сараями видна его стеклянная коробочка с облинявшей вывеской. Дверей отсюда не разглядишь, но Варвара сразу поняла, что магазин закрыт. Продавщица Капитолина ушла на базу.

Минувшей зимой у Капитолины случилось несчастье: погиб муж. Он тоже был летчиком и однажды не вернулся с полетного задания. А Капитолина после этого сделалась странная: почти ни с кем не разговаривает, может среди бела дня расплакаться, навесить на магазинные двери замок и уйти на базу. Где эта база, никому не известно.

Но люди не обижаются, когда видят магазин закрытым. Люди понимают Капитолину.

Пронесся еще один «газик» на аэродром. Сквозь метель, чувствуя, как листья стукаются по голым коленкам, Варвара перебежала дорогу и свернула направо.

Улица, открывшаяся перед ней, была самая прямая и просторная во всем городке. Хотя и не главная. Тут стояли коротконогие мачты электролинии; в суставчатых руках они качали провисшие провода — наподобие девчонок, держащих длинную скакалку.

Всего две мачты поместилось на улице, третья оказалась уже в лесу, как и все остальные; раздвигая деревья растопыренными локтями, мачты уходят вдаль, делаясь ниже и ниже ростом, будто спускаясь по ступенькам, и, наконец, скрываются за горизонтом.